— Я, а кто же ещё? Плохо?
Он оглядел дело своих рук, словно не понимая, что с ним не так.
— Тебя разве не учили дрова складывать? — удивилась Клёна. — Давай, покажу.
Дровяник был — страх что такое. Чуть пальцем ткни, весь развалится. Клёна быстро разбросала поленья.
— Гляди, по бокам вот так, решеткой их укладываешь, чтобы держались, а середку вот эдак — сперва острым кверху, а новый ряд — острым книзу. Тогда не рассыплется. Понял?
Он кивнул:
— Понял, — и с улыбкой протянул ей полено. — У тебя хорошо получается.
Клёна рассмеялась. Каков хитрец!
Но обратно в свой покой идти не хотелось, а тут — живая душа. Хоть поговорить. Да и дрова она уже давно не складывала…
С неба, медленно кружа, падал снег. На маленьком дворике было темно и тихо.
— А ты что же не спишь? — спросила девушка, укладывая новый рядок. — Наказали что ли?
Мужчина ответил:
— Наказали. Меня Лютом звать.
— Меня Клёной, — просто сказала она, продолжая принимать у него поленья.
— А куда же ты, Клёна, шла на ночь глядя, что заблудилась?
Девушка вздохнула:
— Хотела с подружками в каземат спуститься, на кровососа живого поглядеть, но испугалась.
Лют присвистнул:
— Кто ж тебя пустит на него смотреть. Да и на кой он тебе сдался?
Собеседница пожала плечами:
— Любопытно… А ты не озяб?
На мужчине была только короткая шерстяная безрукавка поверх рубахи, да холщовые штаны.
— Нет. Работаю ведь.
— За что ж тебя наказали? — Клёна опустилась передохнуть на стоящий рядом с поленницей чурбан.
— Да язык, говорят, длинный, — хмыкнул Лют и тут же пояснил: — Не наказали меня. Просто дрова колоть для мылен приставили. А ты что же — уйдешь сейчас?
Она покачала головой. Зимняя ночь была чудо как хороша. Чёрное небо, белый снег, громада Цитадели, возносящаяся во тьму… Дыхание вырывалось изо рта белым паром, а на вдохе казалось, будто легкий морозец укрощает страдание, заставляет головную боль отступить.
— Тогда расскажи что-нибудь… — предложил Лют. — А то мне одному тошно.
— Что рассказать? — не поняла она.
— Ну, хотя бы, откуда девицы такие красивые в Цитадели берутся, — мужчина снова взялся за топор. — Ты говори, говори, а я пока рубить буду.
Клёна улыбнулась:
— К отцу приехала. У нас деревню волколаки разорили. Я одна спаслась…
Он замер и повернулся к ней, облокотившись о топор:
— Как?
— Ночью ворвались. Я в погребицу спряталась, а на другой день на дерево забралась…
Мужчина смотрел на неё с удивлением, а потом вдруг рассмеялся.
— На дерево?
— Да, — растерянно кивнула она, не понимая, что его так развеселило. — А чего ты смеешься?
— Смекалке твоей удивился, — ответил собеседник. — Я б не догадался. На дерево…
Клёна не разделила его веселья, только судорожно вздохнула, вспомнив то, что довелось пережить.
— Ну… — теплая ладонь опустилась ей на плечо. — Что ты? Обидел?
Она покачала головой.
— Или озябла? — продолжал допытываться Лют. — Знаешь, ты иди. Мне ещё, вон, сколько работы. До утра не переделать. А ты в одной накидке. Даже рукавичек нет.
Он накрыл её окоченевшие ладони своими — шершавыми и горячими.
— Расхвораешься ещё… Ступай, ступай.
Девушке отчего-то расхотелось уходить, она посмотрела на мужчину:
— А ты завтра здесь будешь?
— Куда ж я денусь, — вздохнул он и вдруг спросил: — Ты придёшь? Только оденься потеплее. И рукавички захвати. А то руки занозишь.
Против воли Клёна рассмеялась. Эх и ушлый!
— Не приду, — сказала она.
Он вздохнул:
— Жаль. Ну, ты запомнила? Мимо мылен, потом налево и по всходу на первый ярус.
Девушка кивнула. Она ушла, не оглядываясь, но затылком чувствовала — он смотрит ей в спину. Почему-то от этого стало теплее на душе.
17
Лесана куда-то уехала. Клесх целые дни проводил в покое Главы. Цитадель жила своей обычной жизнью: камень, холод, строгость. На поварне было скучно. Нелюба и Цвета после недавнего свидания с парнями в казематах ходили неразговорчивые и виноватые. Клёна едва дозналась, что случилось. Оказалось, обережники и слушать не стали нарядных девок. А Ильгар так напустился на Нелюбу, что та всю ночь проплакала у подружки на плече.
— Говорит, мол, чего пришли? Утра вам мало? Грозился за ухо из подземелья вывести и Главе на руки передать, чтобы вразумил, — гнусавым голосом жаловалась девушка.
Цвета стыдливо прятала глаза…
— Да чтобы я в его сторону ещё хоть раз поглядела? Да не дождется, упырь проклятущий! — в своём гневе Нелюба забыла, что Ильгар вовсе не звал её миловаться.
Клёна только утешала несчастную и вспоминала про себя Люта. Он её не прогнал. Хотя… Лют ведь не послушник. Одёжу-то он носил самую обыкновенную, стало быть, простой служка, что ему её ругать?
А Нелюба с Цветой в своей обиде даже не спросили подругу, как она дошла до своего покоя в кромешной-то темноте. Ну и ладно. Нелегко девкам пришлось. Крались на свидание, а ушли, словно хворостиной отстёганные. Обидно ведь!
Но про себя Клёна решила, что к Люту нынче не пойдет. Ну его. Кто знает, может, приветит ещё хуже, чем Ильгар Нелюбу? А и рад будет, так нечего баловать. Решит ещё, что влюбилась. А она не влюбилась. Вот и нет! Просто… хотелось хоть с кем-то поговорить. Не слушать про парней, не вспоминать разоренную деревню, не думать о маме и брате. Лишь разговаривать, хоть о чём. И чтобы не объяснять ничего, не слушать утешений и жалобных всхлипываний. А то и пуще того. Забыть все. Навеки. Будто не было в жизни ни Лущан, ни Вестимцев, ни Фебра, ни отчима… никого. Стать бы деревом. Да. Деревом. Как та сосна, которая укрыла от Ходящих. Стоять, качаясь под ветром, расправив могучие ветви и ничего не бояться, ни о чем не горевать.
Нет. Не пойдёт она больше к Люту. Парни чёрствые, что камни.
Вон, Ильгар, вроде как подмигивал Нелюбе, вроде поглядывал. А пришла девка — напустился, как на Ходящую. И не подумал, какой храбрости ей стоило на нижние ярусы спуститься.
Или взять хоть Фебра?
Однако при воспоминании о старградском сторожевике Клёне сделалось так горько, так тошно и стыдно, что уши заполыхали. Поэтому завершив хлопоты на поварне, она вернулась в свой покойчик, заперлась и села прясть. Только бы не видеть никого. Не думать ни о чем. Почему не говорила мама, как тяжко становиться взрослой?
