— Дай погляжу, — отодвинув послушника, Ихтор опустился на край лавки.
Рыжка обеспокоенно крутилась в ногах обережника, пока он водил мерцающей ладонью над телом скаженной.
— Да что ж с тобой такое! — зарычал лекарь, поняв, что Сила, которой он пытался пробиться к Светлиной хвори, уходит в девку, как вода в потрескавшийся кувшин. Вроде льётся, вроде наполняет, а глядь — снова пусто.
— Ты не мучайся со мной, не надо… — тихо-тихо прошептала вдруг юродивая.
Обережник с удивлением заглянул только что почти мертвой девке в глаза и подивился тому, какой покой отражался в прежде смятенном взгляде.
— Не надо… — Светла выпростала тонкую прозрачную ладонь из-под одеяла и мягко погладила Ихтора по запястью, утешая, прося не терзаться понапрасну. — Каждой твари живой свой срок отмерян. Ни прибавить его, ни убавить…
Рыжка зашипела из-под скамьи, зафыркала, почему-то ударила креффа лапой, будто призывая не сидеть сиднем, а хоть что-то делать. Однако, поняв, что делать человек ничего не собирается, вновь прыгнула на едва вздымающуюся грудь хворой девушки. Скаженная с трудом подняла трясущуюся руку, погладила кошку по голове и прошептала:
— Ласковая… кто жизнью изуродован, цену состраданиям знает…
В ответ Рыжка жалобно мяукнула, и стала тыкаться лбом Светле в подбородок, мол, вставай, хватит! Нам мышей ещё ловить, черепки собирать, шишки искать…
Но блаженная улыбнулась слабой угасающей улыбкой и закрыла глаза, снова впав в беспамятство.
Ихтору, которому выуч уже подал тёплый липовый отвар с мёдом — напоить девку, от досады захотелось побиться головой об каменную стену лекарской.
Рыжка глядела с укором, дескать, что же ты, а ещё целителем зовешься…
Вот только не мог обережник распознать диковинную хворь, а не можешь распознать, как вылечишь? Хуже бы не сделать. Хотя… куда уж хуже? Но ведь не глядеть равнодушно, как помирает дуреха? Для того он столько лет тут учился, а потом сам учил, чтобы дать человеку сгинуть, словно скотине, так и не распознав, что стряслось. А если завтра вся Цитадель от этакого недуга сляжет? Что делать? Хранителям молиться и в бубен стучать?
Второй раз за недолгое время он оказался не годным помочь в телесной скорби. Сначала Дарине, а теперь Светле.
Девки молодые мрут, а ему, уроду, всё ничего, никакая хворь и зараза его не берут. Только в глаз единственный, словно песка насыпали, а голова туманится от боли.
Любор притащил из читальни новый ларец со свитками:
— Наставник, может, тут поискать? Жалко девку. Так мается. Да и понять надобно, в чём дело-то.
Хорошим Любор целителем станет. Дар в нём ярко горит, ум к знаниям тянется и душа живая — на помощь отзывчивая.
Трещал светец, шуршали старые свитки, целитель задумчиво тёр обезображенную глазницу, скользя глазами по неровным строчкам, кошка спала, свернувшись клубком, у него на коленях.
А потом в окно заглянуло солнце и стало понятно, что ночь завершилась, но ответа на вопрос — от чего лечить Светлу — так и не сыскалось.
Ихтор сложил свитки обратно в ларец и, как был одетый, подложив под голову мешок с сушёным клевером, повалился на свободную лавку в смотровой. Хоть пару оборотов подремать, пока выучи не собрались.
Рыжка улеглась в голове креффа, отчего со стороны казалось, будто обережник натянул меховую рыжую шапку. Так они и сморились — за оборот до того, как проснулась, готовясь к новому дню, Цитадель.
26
Место тут было дикое. Глухое. И люди без надобности не совались. Да и с надобностью не совались тоже. Деревья встречались в два обхвата. Могучие ели, под которыми даже сейчас — зимой — не лежали сугробы, кряжистые сосны, с разросшимся у подножия багульником. Лищина, берест, дереза… Чего только не сыщешь.
Со стороны кажется, будто через этакие заросли не продерёшься — всю одёжу оставишь клочьями висеть на кустах. Место нехоженое. Жуткое. Чащоба глядит сотней глаз, говорит сотней языков, шепчет, предостерегает. Это чувствуется близость Черты.
Лыжи Славен давно скинул и нёс теперь на плече. Если бы не его Дар, давно бы уже сбился с пути, а то и вовсе повернул обратно. Но Сила вела вперед, путями, для людей заповеданными.
Когда путник усталый и, несмотря на мороз, взопревший выбрался к заросшему старому логу, откуда-то слева свистнули. Пришлец обернулся — к нему, выдергивая ноги из рыхлых сугробов, спешил крепко сбитый мужик, с тёмной бородой, посеребрённой инеем, в лисьей шубе и меховых сапогах.
— Славен? Ты что ли? — воскликнул страж Черты, и новоприбывший узнал, наконец, Грозда.
— Грозд?
— Он самый! — обитатель Переходов похлопал знакомца по плечу. — Ты чего к нам? Случилось что?
— Случилось, Грозд. Надо мне с вами потолковать.
— Ну, идем, потолкуем, — кивнул мужчина. — Что ж не потолковать-то…
— Постой, — Славен удержал его за локоть. — Там ведь оборотни с вами?
Грозд хмуро кивнул:
— С нами.
— Ты уж проведи меня так, чтобы не заприметили. Чтоб Серый не дознался.
В цепком взгляде карих глаз промелькнуло понимание:
— Серый своих припадочных хороводиться увёл. Осталось несколько Осенённых, да простые волки. Проведу тебя через Старую пещеру. Идём.
С этими словами мужчина махнул спутнику рукой и направился вперёд.
Они миновали несколько оврагов, склоны одного из которых оказались такими крутыми, что по ним и вовсе съехали на заду, поднимая волны снежной пыли. Потом продрались через торчащие из сугробов ломкие заросли старника и, улегшись на живот, по очереди протиснулись в узкую каменную щель.
У Славена перехватило дыхание — показалось, застрял, как в кувшинном горлышке, но его дернули за рукав и втащили в кромешную тьму невысокой, круто спускающейся вниз пещеры.
— Идём, — негромко сказал Грозд. — Они тут не ходят — подъём больно крутой, камни острые и выход неудобный. Шагай осторожней, а то оступишься — все кости переломаешь.
Мелкие камешки осыпались из-под ног, ход вёл вниз, петляя между каменных глыб. Кое-где приходилось цепляться за выступы в стене, кое-где поддерживать друг друга на особо крутых спусках. Но вскоре дно выровнялось и мужчины вышли в огромный подземный зал, в котором вольготно стояли невысокие избы, и слабо пахло печным дымом.
— Идём, нам сюда, — Грозд поманил Славена к крайнему дому.
…В избе было жарко натоплено и после стольких дней странствий по зимнему лесу захотелось, наконец-то, скинуть одёжу, разуться, остаться в одной рубахе и штанах. Словно угадав его желание, Грозд кивнул в сторону вбитых в стену колышков, мол, полушубок вешай, пока не упрел.
