44
Тамира снедало смутное беспокойство, которому он не мог отыскать причины. Глухое волнение рождалось в душе и отзывалось эхом в каждой жилке, в каждом ударе сердца… То ли это было недоброе предчувствие, то ли необъяснимая тоска.
Которую уже ночь ему снилась Айлиша. Он думал — позабыл и облик её, и голос, но нет… помнил. Всё помнил. А ведь она не являлась ему несколько лет. Теперь же приходила всякую ночь. И не живой приходила. Мёртвой. Верно. Он ведь колдун. Его время — ночь, его дело — смерть.
Стоило закрыть глаза, как она возникала перед ним — тоненькая, страшно скособоченная, с неровно наложенными стежками на холодном бледном лбу. Тянула вывернутую руку, другой пытаясь поправить сломанную, едва держащуюся челюсть, а потом пронзительно кричала:
— Тамир!!!
И он распахивал глаза, содрогнувшись всем телом.
Вокруг неизменно были темнота и духота. С одной стороны прижималась сонная Лесана, с другой бок подпирал бортик саней.
К чему эти сны? Упокоил же. Всё честь по чести. И тут понял: година ведь у Айлиши была. Забыл…
Прежде он всегда в этот день, где бы ни находился, рассыпал горсть пшеницы для птиц. А в этот раз запамятовал. Скоро и зима на исходе… Впрочем, глупость всё это. Столько лет прошло. Он уже и не любил ее. Не тосковал. И нежность в душе давно истлела, не оставив даже призрачной тени теплоты.
Тогда, зачем она ему снится? Которую уж ночь покоя нет. Надо будет покормить в Старграде птиц.
— ТАМИР!
Он сел рывком, сбрасывая овчинное одеяло.
Рядом глухо рычал зверь. Колдуну казалось, он целую вечность соображал, где находится. На деле же прошел миг. Сани, укрытые пологом, спящая Лесана и волк, мерцающий в темноте глазами. Обережник нащупал в густом мехе железную пряжку ошейника, расстегнул. Россыпь зеленых искр пронеслась вдоль хребта Ходящего и Лют, приняв обличье человека, схватил Тамира за руку.
Ноздри оборотня трепетали.
— Кровью пахнет и… — Он принюхался: — Сон-травой!
— Ляг! — в голосе Лесаны не было даже отголоска сна. — Не высовывайся.
Пленник зажал нос и уткнулся лицом в войлок, лишь сказал гнусаво:
— Ты недолго там… а то… голову дурит…
Обережница стремительным движением накинула на него свой пояс, что-то пробормотала и захлестнула шлею о крюк, на который крепился кожаный полог. Теперь пленнику не вырваться.
— Ты… быстрее… — прохрипел он.
Тамир вынырнул в студёную темноту, позвал негромко:
— Хран!
И в этот миг тишину зимнего леса разорвал долгий леденящий кровь вой.
— Лесана! — тихо крикнул Лют. — Выпусти!
— Нишкни! — зашипела обережница. — Пока не прибили сгоряча!
И она исчезла.
Лют вжался лицом в войлок. Его трясло и подбрасывало. Запах крови был одуряющим, сладким, зовущим… И ещё этот вой… и холод ночи… и жар крови, бегущей по жилам… Нестерпимо зачесались зубы, язык пересох…
Пленник вгрызся в пахнущий Лесаной войлок и глухо застонал, стараясь, чтобы стон не перешел в ответный вой.
Судорога сводила тело, неспособное из-за науза принять облик зверя. Нутро скрутило. Оборотень страшно и безжалостно боролся с собственным естеством. Глухая боль заполнила ночь вокруг него. Волколак ничего не видел и не слышал, корчась в опустевших санях, захлебываясь от невозможности быть собой, раздирая ногтями кожу на груди.
45
— Хран! — Тамир сперва увидел в сугробе поникшего головой ратоборца, потом цепочку следов, уводящую в лес, а потом уже мелькающие в темноте зелёные огоньки звериных глаз.
Последние три шага до разорванной черты колдун пропахал на коленях. Он видел, что крайняя тень взмыла над сугробом, но успел рассечь воздух клинком. Взвились голубые искры, зверь отпрянул. Нож процарапал следы беглецов, замыкая разорванную черту, а в следующий миг Тамира за шкирку схватил кто-то сильный и поволок в сторону.
Тяжела оплеуха оглушила.
— Ты чего? — с трудом проговорил колдун в лицо Храну. — Сдурел?
Но тот отшвырнул его прочь и шагнул вперёд — навстречу волкам.
Подбежала Лесана, помогла подняться на ноги и сказала:
— Он решил — ты на Зов откликнулся, выйти собрался.
— Я… черту затворил… — тихо сказал Тамир, потирая ушибленную скулу. — А ну, стой!
Он удержал девушку, готовую отправиться следом за ратоборцем.
— Сам справится.
Лесана бессильно замерла, глядя на то, как меч, рассыпающий голубые искры, перерубает хребет метнувшемуся навстречу смерти матерому волку. Сил не было наблюдать со стороны на чужой бой, не имея возможности помочь, подставить плечо!
Девушка осмотрелась. Увидела в полумраке пустые сани, в которых больше не жались друг к дружке трое татей, увидела всклокоченных перепуганных обозников, повылазивших из саней на волчий вой и вопль Тамира. Люди стояли, сгрудившись в кучу, испуганно озирались и сжимали в кулаках деревянные обереги, до сей поры болтавшиеся на теле, словно без всякой нужды.
А ночь выла, рычала, хрипела, скулила… Ночь давила темнотой и блеском хищных глаз. Ночь подступала, пугала… Лесана уже хотела крикнуть ратоборцу, чтобы возвращался, но тот, словно поняв её, заступил обратно, спешно закрывая черту. Отогнал стаю. Успел. Ещё бы мгновенье и разорвали б всех к Встрешнику.
— Я… заснул что ли? — лицо обережника было растерянным, как у человека, который задремал дома на полатях, а очнулся среди ратного поля по колено в крови и с обагренным мечом в руках. — Что приключилось-то?
Лесана потрясённо смотрела на воя. Сон-трава… Но не скажешь же ему. Откуда бабе простой — не знахарке — знать о травах?
— Эти… трое… — растерянно сказал стоящий возле пустых саней Смир, — дёру дали. Прямиком к волкам.
Хран широкими шагами подошел к костру и увидел валяющиеся в снегу срезанные веревки. Тут же в утоптанном сугробе темнели капли крови. Видать, когда пеньку точили, поранились. Ратоборец сел у камелька, с трудом соображая, что произошло. Он силился припомнить события минувшей ночи, но в голове стоял туман, и воспоминания расползались.
— Уж не одурманили ли они тебя, господине? — робко предположила Лесана и брякнула, в надежде навести обережника на верную мысль: — Может, съел чего?
Мужчина мрачно покачал головой:
— Я их к костру пустил. Погреться. Видать, они в огонь сон-травы бросили. Помню всё… смутно так…
Девушке сделалось его жалко. Хран много лет водил торговые поезда, но с лихоимцами столкнулся, должно быть, впервые. А уж с такими отчаянными подавно. Кто ж подумать мог, что рванут в предрассветном мраке прочь, в надежде избежать виселицы?
