— Мимо Пещер? — удивился Клесх. — Напомни мне, скудоумному, в какой город он мимо Пещер мог проходить?
Ходящие переглянулись, а обережник продолжил:
— Через ту чащобу и дорог-то нет. Ни один сторожевик в такую даль не потащится. Зачем? Чего там делать, если на десять верст окрест не живут люди? И так забот полон рот. Была нужда по бурелому скитаться без всякой надобности.
Дивен бросил быстрый взгляд на вожака и снова угрюмо повернулся к Охотнику.
— Веры тебе, сам понимаешь, нет.
Клесх хмыкнул:
— Нужна мне ваша вера. Говорю, как есть.
— Детей из лука сняли! — яростно вскинулся Дивен. — Стрелы ваши мы знаем.
Обережник развел руками:
— Нешто наши стрелы одни мы пускать можем? — однако, увидев, как ожесточилось лицо собеседника, добавил, разъясняя: — По лету пропал суйлешский сторожевик. Его нашли замученным и привязанным к дереву на распутице. Сам понимаешь — ни стрел, ни оружия при нём не было. Глаз, к слову говоря, тоже.
Зван и Дивен помолчали, будто вступили промеж собой в молчаливый спор. Однако лица были застывшие. Клесх не торопил, безмолвствовал, давая мужчинам собраться с мыслями.
— Я думаю, Зван, — сказал, наконец, обережник, безошибочно угадывая в седобородом кровососе вожака, — о многом ты и сам давно догадываешься. Ты с Серым бок о бок живешь. И не поверю, что соседству этому рад. Поди, хлопот с ним?
Ходящий усмехнулся с горечью:
— Как и с вами. Только вот, что меня останавливает, Охотник. Ныне я тебе помогу, а потом Цитадель за мою стаю примется?
— Да. Ежели, как Серый, пойдете деревни рвать, — твердо ответил ратоборец.
— Вот и я о том, — усмехнулся Зван. — Зачем тебе ждать да гадать, если можно всех, одним махом… Серого и нас с ним. В чем разность-то?
— Разность? — Клесх удивился, однако ответил. — Серый — зверь. Одуревший от крови и Силы. В нём людское почти угасло. А в вас оно живо, Зван. И в тебе, и в Славене, и в спутнике твоём. Верно? И жизнь свою человеческую вы помните, и тех, кого навсегда покинули, перестав людьми быть, тоже. Помните, каково это — бояться нечисти. Вас бояться. Смерти, посмертия страшного. Вот я и подумал, родня, которая вас схоронила давно: сестры, братья, дети их, разве заслужили стать едой для безумной стаи?
— Уж не тебе, Охотник, про родню-то заикаться, — отозвался тот же миг Дивен. — Про детей. Ишь, явился совесть мыкать.
Обережник хмыкнул:
— Совесть? Плевать мне на вашу совесть. Как и на вас. Мне людей сберечь надо. Ясно? Если вдуматься, то и вам тоже. Серый-то скоро вас вовсе без пропитания оставит. Уже сейчас народ в лёгких сумерках по домам хоронится. Торговые поезда редки стали, как самоцветные камни. Люди боятся. А для вас их осторожность значит одно — голод. Да ещё оборотни яриться начнут. Их и без того развелось… волков обычных в лесу меньше.
Ходящие слушали эту отповедь враждебно, но со вниманием, и в глазах их по-прежнему отражались глухое упрямство и уверенность, что любая помощь Цитадели станет первым шагом к гибели стаи.
— Ну, добро, поможем вам с Серым, — сказал, наконец, Зван. — А потом что? Дух переведете и за нас приметесь?
Клесх ответил:
— Хотели бы, уже бы принялись. Где искать вас — знаем.
— А чего ж тогда? — с вызовом спросил Дивен. — Что не ищете?
В ответ на этот его вопрос обережник сказал, словно бы это все объясняло:
— Я видел Славена. Видел его жену. Ну и ещё сторожевик старградский не жаловался допрежь, что зажирают окрестные веси. Выходит, в Переходах вы давно, а деревни окрестные от ужаса не стонут. Тихо тут было всегда. Потише, чем в окрестностях той же Славути. Но вот, изник из чащи Серый, и…
Он не договорил. Не было нужды.
Зван задумчиво смотрел в пустоту, а потом спросил:
— Какая же помощь тебе нужна?
Клесх ответил:
— Донесите до Серого весть, что из Росстани через Цитадель и Щьерку, мимо Серой речки в конце четвертой седмицы зеленника пойдёт в сторону Больших Осетищ обоз и будет на пути обоза старая гать, перед которой путники всегда становятся на постой. С одной стороны там болота, с другой — лес… А в обозе повезут добро для ярморочного торга и народу много. Поведут же его трое ратоборцев. Словом, богатый будет поезд. Одним вам с обережниками не сладить. Но Серый может повести свою стаю, а потом поделить добычу: вам — товар, ему — Охотников.
Дивен и Зван переглянулись.
— Коли так, нам придётся идти с ним. Иначе не поверит. Но, ежели пойдем, попадем в ту же засидку, — произнёс Дивен. — И вы накроете нас всех.
— А вы не суйтесь ближе, чем на два перестрела, — честно ответил Глава Цитадели. — В горячке, разбирать не будем, кто свои, а кто чужие. Держитесь позади, да глядите, чтобы ни одна тварь не сбежала. Ударите в спину. Отомстите. И можете отступить в чащу.
Зван и Дивен опять переглянулись и замолчали. И снова казалось, будто они безмолвно беседуют о чём-то своем.
Клесх знал, о чём они думали. Каждую мысль.
Помогать ли Цитадели? Помогать. Падет Крепость, некому будет защищать людей. А значит, Ходящих ждут голод, одичание и смерть.
Можно ли верить Цитадели? Можно. Если Охотники и готовят мудрёную засидку на Осенённых Переходов, так то впусте. Дураку ясно, что не поведет Зван всех. Да и сам может не идти, отправить других, а с остальными прятать Стаю. Лес большой, где-нибудь да схоронятся.
Нужно ли отказать? Нет. Мир дважды не предлагают. Откажешь ныне — рано или поздно Охотники возьмут след. Соберутся единым войском и придут. А значит, опять сниматься с места, искать новое убежище, только, неся потери и зная, что окрест шныряют оборотни, пугают людей…
Стоит ли отдать Серого, как скотину, на убой? Кому от этого будет польза? И тут же становилось ясно — всем. Всем будет облегчение. И людям, и Ходящим.
Одним словом, сам здравый смысл призывал не отталкивать руку, протянутую Цитаделью. Но… поверить вековому врагу? Не получится. Впрочем, до зеленника ещё жить и жить, а, значит, есть не один день, чтобы продумать пути отступления.
Поэтому вожак, наконец, очнулся от стремительно пролетающих в голове мыслей, вспомнил, как хоронили убитых детей, зло усмехнулся и ответил:
— По рукам. Хотите Стаю Серого — будет вам Стая Серого.
47
Морда у Люта была вся в снегу. И сам он весь тоже был в снегу. Но главным образом — морда. Он с наслаждением зарывался ею в рыхлый сугроб, потом встряхивался, мотал лобастой головой, фыркал, чихал, падал, катался на спине.
Одним словом, всем своим видом выражал неописуемый восторг оттого, что с него, наконец-то, сняли ошейник и даже позволили перекинуться. Перво-наперво он сделал несколько кругов по двору. Носился так, будто собирался выпрыгнуть из шкуры. Если б не увечная лапа, небось, и вправду порвал бы все жилы. Но калечье не давало взять разгон.
