Потом оборотень упал. Потом катался на спине. Потом тряс ушами и замирал, блаженно жмуря глаза.
Лесана сидела на нижней ступеньке крыльца и смеялась.
Он и вправду был смешной. Только здоровый, словно телок. Такая туша!
Старградский целитель стоял у двери, кутался в наброшенный на плечи тулуп и удивлялся:
— Какой-то он припадочный…
Девушка покачала головой:
— Нет. Просто стосковался в человечьем теле. Больше седмицы тащились. Извёлся весь. Да ещё кровью надышался. Думала, не доедет.
Когда их обоз пришёл в Старград, Лют и впрямь выглядел, словно умирающий — он был бледен, плохо стоял на ногах, а глаза ввалились. Обережница тут же вспомнила, как неистовствовал Белян, и испугалась. Поэтому, когда трое странников в закатных сумерках ступили на двор, где стояла изба сторожевиков, девушка закрыла ворота и сразу же сдёрнула с пленника науз.
— Перекидывайся.
Она ещё и договорить не успела, а человек уже осыпался зелёными искрами и обернулся зверем.
И вот теперь он носился по двору, как оголтелый, катался в снегу, распахивал мордой рыхлые сугробы.
Орд глядел на это неистовство, удивленно вскинув брови. А потом ему надоело, и он ушёл в избу, сказал только:
— Этак он до утра носиться будет, загоняй в дом. Спать уж пора. Да и баня стынет.
Лесана кивнула, не отводя взгляда от оборотня.
Когда Орд ушел, девушка поднялась со ступеньки, на которой сидела и спросила резвящегося зверя:
— Ну что? Довольно тебе?
Он чихнул и снова брыкнулся в сугроб.
— Я замёрзла. В баню хочу. И есть. Давай, ты завтра побегаешь ещё?
И она пошла к нему с ошейником.
Волк отбежал на несколько шагов.
— Лют… — взмолилась обережница. — Я же тебя одного тут не оставлю. Не дури.
Он отрывисто дышал, вывалив розовый язык. Из пасти валил белый пар.
— Иди сюда…
Волк отошел ещё на несколько шагов в сторону.
— Да тьфу на тебя! — обиделась Лесана. — Что я по всему двору за тобой бегать буду? Не хочешь, сиди тут. Голодный.
И она направилась ко всходу.
Сзади что-то мягко ткнулось в бедро. Девушка повернулась. Волколак стоял рядом, поблескивая в темноте глазами.
— Чего бодаешься? Перекидывайся.
— Вот есть же злобный девки! — Лют встал на ноги и потянулся. — Ну, идём. И правда есть охота.
Оборотень направился вперед, а Лесана озадаченно спросила его в спину:
— А отчего эти дни ты перекидываешься, и одёжа на тебе остаётся? А тогда — с Беляном — нагой был?
Волколак обернулся и тут же расплылся в довольной улыбке:
— Тебе тогда больше понравилось?
Обережница толкнула его легонько, принуждая идти вперед:
— Нужен ты мне. Просто любопытно…
Он объяснил:
— Тот раз всё внезапно случилось и на ярости. Когда так… это больно. И одежда рвётся. И тело потом болит, ломает всего. И спать хочется… И… много чего хочется, в общем. И всё разом.
Лесана смотрела на него удивленно:
— Так это ты меня тогда схватил, потому…
Он мгновенно окрысился:
— Схватил и схватил. Ты теперь до смерти припоминать будешь?
— Нет, — спокойно сказала собеседница. — Но теперь я поняла, в чём было дело.
— Поняла она, — ворчливо отозвался пленник и зашагал вверх по ступенькам. — Чего замерла-то? Боишься, что ли в дом идти? Сперва звала, а теперь медлишь.
Девушка вздрогнула, но промолчала. Откуда ему знать. И понимать откуда? Вон, набегался, как взнузданный конь, теперь пузо набьет и дрыхнуть повалится. А у неё ком в горле и дыхание в груди застывает при мысли о том, что в избу надо идти. В эту избу.
Как ни борись с собой, горе не сразу отступит. Особенно, ежели что-то, нет-нет, о нём напомнит.
— Стой. Дай глаза завяжу, там, поди, лучина горит. И ошейник тоже вздеть надо.
Волколак стерпел всё смиренно.
…С порога обоих вошедших обняло ласковое избяное тепло. Оборотень повёл носом. Пахло едой. Пахло людьми. Пахло деревом, железом и травами.
— Входи, — Лесана легонько подтолкнула его в спину и сказала сторожевикам: — Мира в дому.
— Мира, — отозвались мужчины.
Девушка огляделась бегло и жадно. Она боялась и в то же время хотела увидеть хоть что-то, оставленное Фебром. Малое какое-то напоминание. Конечно, увидела.
Осиротевшая истертая перевязь висела на гвозде, аккурат над стоящим под ней сундуком… Одиноко жалась к стене голая лавка, с которой, как было принято, сняли и сожгли принадлежавший погибшему сенник.
— Я… в баню пойду. — Хрипло сказала обережница. — Тамир уж, поди, намылся.
С этими словами она вытянула смену одежи из своего заплечника и выскользнула обратно в морозную ночь, надеясь на то, что никто не заметил слезной дрожи в её голосе.
Тамир и, правда, уже одевался.
— А блохастый-то где? — спросил он, увидев Лесану в одиночестве. — Никак в избе остался?
— После меня пойдёт. Он в снегу навалялся, — ответила девушка, а потом спросила: — Тамир, что с тобой? Ты, словно неживой ходишь. Случилось чего?
Он пожал плечами:
— Ничего. Слышала, Орд говорил — вокруг города стая уже которую седмицу кружит?
Она кивнула.
— Слышала. Завтра подумаю, что делать.
— Да, — Тамир вдел руки в рукава полушубка. — Как думаешь, у сторожевиков горсть пшеницы сыщется?
Лесана пожала плечами.
— Ну, ежели нет, на торг утром дойду… — сказал колдун и ушёл.
48
К сундуку Лесана решилась подобраться, только когда все уснули. Даже Лют и тот дрых на старом тюфяке у печи, с наслаждением вытянувшись в полный рост и раскидав в сторону руки. Как стрелой сражённый.
Девушка встала тихонько, чтобы никого не потревожить, мягко подняла тяжелую крышку ларя, прислонила к стене. Нащупала лежащие внутри рубахи, достала одну и прижалась лицом. На несколько мгновений обережница замерла, не дыша, а потом так же неслышно убрала одёжу обратно. Мельком подумала ещё, что Ильгару одежда Фебра, пожалуй, будет велика.
А после этого Лесана вернулась на свою лавку, завернулась в меховое одеяло и заснула.
Разбудили её утром ни свет, ни заря. Само собой, Лют.
— Эй, хватит спать! — тряс он девушку за плечо. — Тамир на торжище только что ушёл. Ну!
