— Ты что?! — Лесана повисла на оборотне.
— Ничего, — удивился Лют. — Он меня толкнул.
— Это торг! — рассердилась обережница. — Тут все толкаются!
— Да? — искренне удивился Ходящий. — Я не знал, извини. Он толкнул очень сильно.
— А ты?!
— Как меня, так и я, — пробурчал волколак, хотя в голосе слышалась растерянность.
Пока они переругивались старградцы с хохотом и криками пытались помочь беде пострадавшего — ловили брыкающийся мешок. Тот в руки не давался. Катался по утоптанному снегу, дрыгался и истошно визжал.
Девушка тем временем наклонилась к незадачливому прохожему:
— Прости моего брата, почтенный, — Лесана помогла мужику подняться и взялась отряхивать его. — Он слепой. Не понял, что стряслось. Решил — ты меня ударить хочешь.
— Тьфу, ж ты, пропасть! — ругался мужик. — Припадочный он у тебя какой-то! Меня самого толкнули!
И тут же заорал в сторону:
— Куда?! Ты куда попёр его?!
Люди смеялись, незадачливый прохиндей, пытавшийся в суматохе прибрать к рукам чужое добро, тут же юркнул в толпу, лотошники сыпали советами и подначками, поросёнок визжал, где-то испуганно мычала корова.
— Братец твой дурковатый так мне вдарил, что рука отнялась! — бушевал хозяин свинёнка. — Совсем очумели!
— Да будет тебе орать-то, — тут же выступил из-за спины спутницы Лют. — Я ж не орал, когда ты меня — калеку — на сестру швырнул.
— Ты у нас безглазый, да? — набычился мужик. — А будешь ещё и немой, когда язык вырву.
Лесана развела руки, пытаясь угомонить спорщиков и даже открыла рот, чтобы что-то сказать, но в этот самый миг Лют решил не дожидаться, когда его станут лишать языка, и сунул в лицо противнику кулаком. По счастью, мужик успел отпрянуть, а девушка опять повиснуть на волколаке. Он всё пытался её стряхнуть, но обережница стиснула ходящие ходуном плечи и зашипела спутнику на ухо:
— Прямо здесь упокою, зверина бестолковая!
В это время хозяину поросёнка принесли оглушительно визжащий мешок. Свинёнок бился и вопил. Мужик кое-как перенял свою ношу и плюнул под ноги:
— Вот семейка! Что братец, что сестрица — одного колодезя водица, да ещё…
— А ну, хватит, — сказала Лесана. Да так сказала, что мужик осёкся на полуслове. — Разорался. Вот, держи.
Она вложила в широкую ладонь медную монетку.
— За понесённое. И вопить нечего. Чай не баба. Идём.
Последнее было обращено уже Люту.
Девушка толкала его в спину, выводя с торжища едва не бегом, а когда выбрались с людной площади в переулок, рывком развернула к себе:
— Ты чего творишь, а? Я тебя на цепь посажу, как собаку, если будешь на людей кидаться. Понял?
Видимо, она сказала это с особенным чувством, потому что оборотень попятился и остановился, лишь когда упёрся спиной в высокий забор.
— Понял.
— Это что такое было? — сгребла его за грудки обережница. — Отвечай, скотина припадочная!
— Я… он толкнул! Сильно! Откуда я знаю, чего он пихается?
Собеседница недобро усмехнулась:
— Ишь, как запел… То любое смятение по запаху чуешь, а то понять не смог, что толкнули не со зла. Говори, пока прямо тут не прибила!
Лют потряс головой, будто нашкодивший пес.
— Не знаю. Разозлился.
— Почему? Что тебе такого сделали?
Волколак переступил с ноги на ногу и ответил тихо:
— Ты думаешь — треть оборота в теле волка за полторы седмицы — это довольно для того, чтобы не переяриться?
Девушка застонала зло, устало и досадливо одновременно:
— Как же ты мне надоел… Вот ведь наказание!
— Лесана, — он стиснул её в плечи и взмолился. — Отпусти меня! Ночью нынче. Отпусти.
— Зачем ночью? Прямо нынче и отпущу. К Хранителям.
— Да нет же! — оборотень её встряхнул. — Помнишь, Орд вчера говорил, мол, тут стая кружит. Раз кружит и жрёт случайных путников, значит, дикие. Раз дикие, значит, толкового вожака у них нет. Отпусти! Я перекинусь, ты ошейник застегнсшь. Я через пару ночей их к тебе выведу. Куда скажешь. Ты ведь знаешь, я вернусь, если ошейник не снимешь. Я не смогу в человека перекинуться. Сам вернусь. Отпусти! У меня рассудок мутится и в груди печет. Да ещё злость эта…
Он говорил, захлебываясь словами.
— Успокойся.
Обережница положила ладонь на вспотевший лоб оборотня.
— Успокойся. Я поняла. Отпущу. До вечера дотерпишь?
Ходящий кивнул.
— Идём обратно.
Девушка взяла его под руку, будто тяжелобольного, и повела прочь. Они шли молча весь остаток пути. И лишь у самых ворот сторожевого подворья Лют совладал с собой и заметил насмешливо:
— Эк ты ко мне жмешься! Уйду — скучать будешь?
— Ступай уж… — вздохнула Лесана и добавила: — Трепло.
49
Пшеница, щедро рассыпанная по двору, не помогла. Этой ночью Айлиша снова пришла. Тамир устало спросил её:
— Что тебе надо?
Она молчала, только смотрела мутными белесоватыми глазами.
— Чего ты хочешь? — снова спросил колдун.
Девушка ответила мёртвым, лишённым всякого чувства, пересушенным голосом:
— Умереть.
— Ты уже мертва, — сказал он. — Прекрати ко мне приходить.
Покойница усмехнулась. Губы растянулись, открывая почерневшие дёсны.
— Я не могу умереть, — промолвила она.
— Я тебя упокоил, — напомнил обережник. — Упокоил и закопал. Уходи.
— Нет!
И лицо её в этот миг сделалось таким злобным, что Тамир отшатнулся. Он никогда прежде не видел, как Айлиша злится, ведь она всегда была улыбчивой и тихой. А эта — мёртвая — вдруг рассвирепела, ощерилась по-волчьи, в мутных глазах полыхнула ярость, а неровный шов, стягивавший кожу на лбу, лопнул. Мертвая плоть повисла лоскутом и взялась извиваться, елозить, будто хотела, но не могла прильнуть обратно.
— Мне больно… я хочу тишины… и темноты. Но зовут… страдают…
Упыриха протянула потемневшие от тления руки к жениху:
— Устала я. Пусти погреться.
Она сказала это тем чистым ласковым голосом, который Тамир уже и позабыл, как звучал.
— Пусти погреться… — снова припросила Айлиша.
И он не смог отказать этой мёртвой, тронутой гниением девушке с переломанным обезображенным телом. Всё одно — случившееся лишь сон.
— Грейся, — колдун перехватил тонкие пальцы, заранее зная, что ощутит: плоть под его руками будет холодной, скользкой и сразу же начнет сползать с костей. — Грейся…
