Уже ввечеру, когда укладывались спать, она сказала оборотню:
— Ты к дочке Стогневовой не подходи. Не надо.
— Не буду, — сказал волколак.
Он теперь не спорил со спутницей, и это было столь непривычно, что Лесана почувствовала какой-то подвох и, на всякий случай, решила пояснить:
— Она не знает, кто ты. Зачем смущаешь девочку? Ты ведь ей нравишься.
— Нравлюсь, — кивнул он. — Что в этом плохого?
— То, что она думает, будто тоже тебе нравится.
Он пожал плечами, а собеседница закончила:
— Но я-то знаю: для тебя она всего лишь вкусно пахнет.
— Очень вкусно, — сказал с нажимом оборотень и добавил: — Это важно.
Обережница на это только повторила:
— Не смущай ее.
— Не буду.
Вот на этом их разговор и завершился. Лют к Белаве больше не подходил и первоцветов не носил. Лесане от этого, вопреки всякому здравому смыслу, стало грустно. Будь Лют человеком, судьба обоих могла бы сложиться иначе.
— На лучше, — протянула Лесана волколаку свой гребешок. — А то ходишь, как леший.
Волосы у него были русого цвета, длинные и жёсткие, как проволока — такие чесать, не перечесать… Но Лют лишь разбирал их после бани пятерней да стягивал кожаным ремешком. И на предложение обережницы взять гребешок, вполне ожидаемо пожал плечами, мол, ну его. Она отстала.
И теперь, сидя рядом в телеге, девушка, словно в сито просеивала воспоминания последних дней, надеясь, что отыщет в памяти хоть одно, за которое сможет зацепиться, чтобы принять решение — говорить или нет ему про сестру?
Но воспоминания, как назло, были и ни хорошими, и ни плохими.
— Лют, — окликнула, наконец, Лесана оборотня, не в силах более выносить внутренней маеты.
Телега катилась и катилась по лесной дороге, подпрыгивая на ухабах.
— Давеча меня в лесу окликнули, — сказала обережница.
Волколак отнял руку от лица и повернулся к собеседнице.
— Кто?
— Мужик молодой. Роста одного со мной, темноволосый, не шибко дюжий…
— Ухо одно рваное? — быстро спросил Лют.
Девушка задумалась, припоминая, что, вроде как, и правда одно ухо незнакомца оттопыривалось из-за безобразного белого шрама.
— Да, — сказала она. — Просил передать, что сестра твоя натворила бед и ушла из Стаи.
Лют рывком сел.
— И ты молчала? — спросил он с такой горечью, что Лесане стало стыдно, будто она и вправду должна была сразу всё ему рассказать, как сердечному другу.
— Я… — пробормотала она. — Просто…
— Просто, когда надо делать — ты думаешь. А когда думать — делаешь, — оборвал её волколак и лёг обратно на примявшуюся солому. — Слава Хранителям, у Мары не так. Если ушла, значит, причина была.
Лесана замолчала, уязвленная его словами. Когда-то и Клесх ей говорил, мол, делаешь не думая, думаешь, не делая… Но то наставник. И совсем другое дело… этот…
Обережнице даже захотелось увидеть когда-нибудь его диковинную Мару, которая, судя по словам брата, была прямо-таки венцом творения.
— Тебе повезло с сестрой, — сказала девушка.
Оборотень усмехнулся и потёр глаза сквозь надоевшую уже повязку.
— Да, повезло. Он — умная, сильная и не робкого десятка. Словом, не чета иным другим.
А его собеседница подумала, что уж о ней-то никто и никогда подобного не скажет. Её лишь без устали все укоряли: то родители, то креффы, то Тамир. Один Фебр видел в ней не девку — парня, не выученицу, не обережницу, а любимую. Единственную. Она читала это в его глазах.
Все прочие замечали только то, чем Лесана и сама не гордилась, чего стыдилась без памяти.
— Из-за чего Мара могла уйти? И какой беды наделать? — спросила девушка, заставляя себя проглотить горечь досады и поскорее о ней забыть.
— Почём я знаю? — удивился Лют. — Мне известно столько, сколько и тебе. Да и то… с опозданием. Между нами говоря, Серый — тот ещё вожак. От такого сбежать не зазорно. Другое дело, что из пустой обиды от подобных ему не уходят. Жизнь дорога. Видимо, что-то случилось. Знать бы, что.
— Ты так спокоен. А говорил, будто для волка семья и стая — самое важное.
Оборотень на миг посерьезнел и ответил:
— Терзаться попусту — что за хвост себя ловить. Из сил выбьешься, а всё впустую. Мара Осенённая. И Дар, как говорят, в ней не горит — полыхает. Раз ушла, значит, знала: будут силы дойти, куда собралась. Глупости она не совершит. Глупости делают те, в ком кровь быстро закипает. А Мара умеет себя в узде держать. Терпеть. Выжидать.
Голос Люта перекрывало мерное поскрипывание тележных колес.
Лесана задумчиво поглядела на Тамира. Тот правил лошадью и смотрел на дорогу. А лицо у него было… светлым. Спокойным. Таким, каким давно уже обережница его не видела. Много-много лет не видела.
Колдун наслаждался слишком ранней в этом году весной, солнцем, теплом, запахами просыпающегося леса. И будто не помнил ничего из того, что творилось с ним и вокруг него все эти годы.
На миг стало завидно. А потом, конечно же, сразу стыдно.
— Тамир, — позвала девушка.
Однако он, вместо того, чтобы повернуться, вдруг натянул поводья и, вскочив с облучка, закричал:
— Кресень! С боков заходят!
Лесана оглохла от этого внезапного яростного ора, а Кресень, ехавший в голове обоза, поставил коня на дыбы, одновременно с этим выхватывая из-за спины меч.
Сказалась многолетняя выучка — не рассуждать, но делать.
Вороной заржал зло и отрывисто, когда три огромных рыси выпрыгнули на дорогу перед ратоборцем.
Оборотни не ожидали, что их заметят так рано, поэтому не успели окружить всадника. Это его и спасло. Рыси кинулись одновременно, мешая друг другу. Одна сразу же отлетела прочь с пробитой копытом головой, другая попыталась выбить человека из седла, но вороной, приученный не бояться зверя и биться вместе с вершником, прянул в сторону. Острые когти хищника пропороли ногу наезднику и разодрали крутой бок жеребца. А в следующую секунду Кресень уже слетел наземь и обрушил на оборотня меч.
Лесана выругалась так, как не приличествует не то, что женщине, но и пьяному мужику.
Полетела прочь рогожа со свертка, в котором таилось оружие. Пока пальцы рвали узлы и завязки, девушка вглядывалась в частокол деревьев, высматривая нападавших.
— Кресень! Справа! — кричала она, не отводя взгляда от стелящихся за могучими стволами хищников.
— К девке рвутся — точно тебе говорю! — хлопнул себя по колену Лют.
