Ни на кого не обращая внимания, обережница подошла к телеге, на которой ехала, выдернула из-под кожаного полога узел с вещами и остервенело рванула верёвку, стягивавшую горловину.
Чёрная рубаха, чёрные порты, чёрная верхница.
— Охолонись, — Тамир перехватил Лесанину руку, дёргавшую завязки. — Охолонись!
Колдун удерживал спутницу за запястье. Его ладонь была сухой и холодной. Как у старика.
— Ушёл, — глухо сказал девушка, не глядя собеседнику в глаза. — Упустила я его. Понимаешь?
— Не дурак вроде. Уймись.
Обережница казалась ему каменной от надсады. Её пальцы, стискивавшие чёрную рубаху, побелели, а лицо было застывшим, ожесточённным.
— Я. Его. Упустила. Он знает столько всего… Серый с распростёртыми объятьями встретит. Вот же я дура, Хранители прости!
Лесана ткнулась лбом в бортик возка.
— Вот же дура-то…
— Не поспоришь.
Девушка задыхалась, вжимаясь в иссохшие доски. Что она натворила? Всё и всех поставила под удар.
— Из Елашира нужно будет сороку отправить в Цитадель, — глухо сказала она. — И переоденусь завтра. Надоело камлаться.
Тамир кивнул. Ему и самому надоело.
Наконец, подошёл ратоборец, ведший обоз — совсем молодой парень. Моложе Лесаны и почти одного с нею роста. Русоволосый и темноглазый. Звали его Дёжа.
— Где этот? — вой неопределенно кивнул в сторону тёмной чащи. — Куда делся?
— Нету, — ответила Лесана. — Убёг.
Обережник покачал головой и посмотрел на девушку с жалостью. От этого взгляда ей захотелось взвыть на весь лес, как выл некогда Лют.
А чего выть? Виновата.
Тамир забрался в телегу спать. А его спутница ещё долго сидела у камелька, обдумывая, как теперь быть, и безуспешно борясь с чувством вины, выедающим её изнутри.
…Утро принесло с собой туман и сырость. Ночью прошел дождь, и дорога раскисла. Ну и весна нынче… Новый день не обещал ни солнца, ни тепла. Воздух был волглым и гулким.
Лесана, вопреки давешним чаяниям, не стала переодеваться. Устроилась в телеге, завернувшись в кожаную накидку да так и просидела всю дорогу до самого вечера. Последующие два дня по-осеннему захолодало, с неба сыпалась нудная морось, отчего на душе у обережницы становилось всё сумрачнее.
День приезда в Елашир выдался таким же мглистым и безрадостным. Лесана с утра переоделась в чёрное. Мужики обозные косились, но помалкивали. Девушка застёгивала на груди перевязь и вдруг наткнулась ледяными пальцами на что-то неровное под исподней рубахой.
Бусы. Надо ведь, совсем забыла про них.
Она вытянула яркую низку и пропустила её между пальцами. Как нелепо смотрелись красные глиняные ягоды на чёрной верхнице ратоборца! Обережница дернула. Нить лопнула, и бусины горохом посыпались в жирную грязь.
Было не жаль.
Вот о чем Лесана действительно печалилась, так это о потерянном ноже. Она ведь так и не нашла его в чаще. Зато видела следы крови, не смытые за ночь дождем. Попала. И зверь унес оружие в теле. Впрочем, рана, наверняка, была пустяковая, иначе кровавый след стелился бы далеко, а не обрывался через несколько десятков шагов.
Девушка набросила на плечи накидку и забралась в повозку, переняла у Тамира вожжи. К полудню будут в Елашире. Обережница посмотрела на своего спутника, тот был бледен и задумчив.
— Что с тобой? — спросила она.
— У меня отец в Елашире. Дом помню. Липу старую помню. Улицу забыл, — растерянно сказал колдун.
— Найдём, — утешила его Лесана.
Мужчина в ответ кивнул. Он снова не помнил ни лица, ни имени. Плохо. А, может, нет? На душе царили мир и покой. Не было той высасывающей пустоты и одиночества, к которым он привык за последние годы.
Обоз тронулся.
Тамир посмотрел на Лесану. Что-то в ней неуловимо переменилось. Он всё глядел и глядел, силился понять — что же именно? И не находил ответа. Пока она не почувствовала его взгляд и не повернулась.
— Что?
Он покачал головой.
— Ничего.
И это было правдой. Ничего. Её лицо ничего не выражало. И глаза были пусты. Он знал только двух женщин, которые смотрели также. Одна из них была мертва.
Колдун промолчал, потому как нелепым и глупым показалось ему говорить Лесане о том, что она стала очень похожа на Бьергу.
83
Фебра перенесли из подвалов в лекарскую. Здесь было тепло, а окна выходили на полудень, отчего почти весь день солнечные лучи лились через открытые ставни.
Клёна приходила после занятий, приносила с собой вощеную дощечку и писало. Твердила уроки, иногда вязала.
Ей нужна была шаль.
Игла сновала в ловких пальцах, нить тянулась. И время в тишине лекарской, казалось, замирало. Ихтор не гнал девушку, а выучи, которые посменно находились возле Фебра, смотрели на неё с молчаливым уважением — она не бледнела и не тряслась, когда меняли повязки, промывали ещё кое-где гноящиеся раны, наносили на них вонючую жирную мазь.
Ночами Клёна давала ребятам передышку. Приходила в самое волчье время — под утро, когда сон морит и нет сил ему, окаянному, противиться. Девушка устраивалась возле постели обережника, протирала его пересушенные губы влажной тряпицей, вливала по ложке травяной настой.
Однажды за этим делом и застиг сиделку Руста. Его выуч, нынче следивший за израненным воем, вышел по какой-то надобности, оставив Клёну одну.
— Опять сидишь? — недовольно спросил лекарь.
— Сижу, — ответила девушка и порадовалась про себя тому, что входная дверь скрипнула, а значит, послушник вернулся обратно, тем самым не дав случиться какому-то дурному разговору.
Но целитель не успокоился, взял собеседницу под локоть и вывел из лекарской.
— Послушай меня, бестолковая, — сказал крефф. — Ну, ты-то ладно — девка глупая, но отец у тебя не дурак, в ум не возьму, почему не воспрещает тебе здесь отираться, что ни день.
— Я попросила! — гневно, но, тем не менее, вполголоса возразила собеседница.
— Попросила… — передразнил лекарь. — Зачем? Парень этот не поднимется уже. И всем тут, кроме тебя, ясно — в жилу не пойдет, прежним не станет. Чтобы ходить, ему рука нужна твёрдая — на костыль опираться. А она плетью висит. Половина головы отбита. Он если и очнется, так только слюну до подбородка пускать. Вы — девки — народ жалостливый, вот и ты себе в голову вдолбила невесть чего. Так я тебе скажу: не надо…
Он не договорил — звонкое эхо пощечины разнеслось по коридору, словно щелчок кнута. А Клёна круто развернулась и скрылась за дверью лекарской.
Крефф, словно не веря тому, что случилось, коснулся щеки. Кожа пылала.
