— У меня сейчас голова лопнет, — призналась Хелена.
— Рано, — сочувствующе сказала Эрна. — Я вас ещё с охраной не познакомила, чтобы вы знали, кто под Леди ходит, а кто под её сестрой и к кому нужно обращаться, случись что.
Подружки снова переглянулись, а их сопровождающая с прежним воодушевлением продолжила инструктаж, попутно рассказывая об особенностях жизни и быта под крылом Леди. Показала Крупняка, назвала еще пару бойцов. Отдельно показала Поролона — здоровенного, жёсткого даже на вид громилу. Хелена не поняла, зачем, но Конни шепнула, мол, попозже расскажет.
Выходило, что, несмотря на кажущуюся свободу, местные девушки подчинены весьма строгому распорядку.
Одни отвечали за еду и чистоту (как поняла Хелена — это были девчонки, ранее работавшие в клубе официантками и простыми танцовщицами). У девушек из стрипа и эскорта, то есть таких как Хелена и её подружки, было посвободней. Хотя как сказать… семь часов в день — тренировки. Разминка, потом растяжка, потом силовые, потом пластика, а уже после этого всего — танцы. Конечно, с перерывами на отдых, но тем не менее…
Эрна показала и рассказала явно не всё, однако когда подружки вернулись на свой этаж, головы у них уже конкретно так опухли.
— Репетиции пропускать нельзя. Даже если накануне вы всю ночь трахались и выпили ящик вискаря. Тренировки можно, но не более двух в неделю. И самое главное, девочки, — тут лицо Эрны стало очень серьёзным, а заговорила она тише. — Если вдруг услышите от кого-то из бойцов или клиентов интересную информацию — её надо сразу же сообщить Леди. И не стесняйтесь. Окажется ерундой — ничего вам не будет. А вот если что-то ценное принесёте, получите очень хорошую премию. На этом всё. Через час жду вас в спортзале. Хелена, Хим сказал, тебе пару дней от физических нагрузок лучше воздержаться, поэтому будешь работать без напряга в меру сил. До встречи!
С этими словами Эрна ушла, а три подружки остались изумлённо переглядываться возле двери своей комнаты.
* * *
Есть знание, а есть Вера. Питер Пэн знал, сколько нужно заложить взрывчатки, чтобы добиться нужного результата. Он знал, как заминировать проход или улицу. А вот верил он в то, что мир меняет искусство. Меняет, может, и не так эффективно, как взрывчатка (хотя и без неё иногда не добиться никаких перемен), но всяко в лучшую сторону.
Искусство многогранно, оно может заставить грустить или радоваться, думать или бояться, ничего не делая с человеком физически! Вообще ничего! Человек испытывает десятки эмоций, просто смотря на что-то прекрасное. Именно это Питер и считал единственным настоящим чудом. Тебя может не быть рядом, тебя вообще может уже не быть, но то, что ты оставил после себя, вынудит людей переживать эмоции, которые ты захотел у них вызвать, ты — находящийся неведомо где или уже не существующий. Это удивительно, и это, определенно, чудо. Единственное чудо, которое осталось людям после того, как они навсегда утратили мир мечты.
А вот они, кролики, свою мечту берегли. Они её не забыли. Она всегда находилась где-то рядом, за Гранью. Близкая, но недосягаемая, она была! И это позволяло им держаться. Держаться, когда не оставалось сил, когда теряли друзей, когда накрывало черной депрой, когда швыряло в бесшабашное веселье. Их мечта была простой и ясной. В этой мечте все были живы. И здоровы. В этой мечте Алиса больше не мечтала о бое с Бармаглотом, Щелкунчик не охотился на крыс, а Братец не искал свой терновый куст. В этой мечте они были вместе, и им было спокойно. Просто спокойно. Никого не терзала беспричинная тоска, никого не точило смутное беспокойство и не встряхивала внезапная ярость.
И, конечно, мир их мечты был прекрасен. Чист и прекрасен. Питер точно это знал, он это видел! Иногда, словно из-под мутной завесы, ему открывались укромные уголки, и он спешил нарисовать их, спешил порадовать друзей, чтобы мечта становилась на миг чуточку реальней, чтобы было видно, какая она. Он знал: если нарисовать, как Ушедший или Ушедшая подходят к Белому Домику, то им и правда будет легче найти дорогу в том незнакомом мире. А если перед серьёзным делом нарисовать его успех, то успех обязательно придёт.
Питер уже нарисовал граффити на удачу предстоящего похода. Картину пока завесили масксетью и заставили ящиками, нельзя было являть её миру раньше времени, но писать её… это было всё равно как заглянуть в будущее. Очень круто.
И всё-таки радость предвкушения не была безоблачной. Мама очень грустила. Питер видел это по её глазам, полным нежности, по печальной теплой улыбке, по скорбным линиям тонких морщинок в уголках губ. Она старалась не показывать свою грусть, скрывала её, и потому остальные думали, что грустит она совсем чуть-чуть… Но Питер-то видел — не чуть-чуть. Очень сильно грустит! Будто прощается со всеми. Он не мог этого понять. Почему, почему, почему?!
Да ещё Роджер затосковал на пару дней, но сегодня с утра снова, как обычно, был весел. А что ненадолго залип, так с ним и раньше случалось. Но вот Мама… Питер никак не мог понять: отчего она смотрит на них с такой щемящей нежностью? Впрочем… на то она и Мама — самая-самая. Самая добрая, самая ласковая, самая умная, самая знающая. Однако ему было плохо от её тоски и становилось не по себе, хотя с чего бы?
Сейчас Мама ушла в центр сектора, но те, кто её сопровождал, передавали, что всё в порядке. И тем не менее Питеру было тоскливо. Очень-очень тоскливо. Двадцать минут назад получили первый груз оружия. Все радовались. Пэн тоже радовался, хотя его заказ — взрывчатка и средства подрыва — должен был прийти позже.
Питер радовался долго — минут десять, — пока внезапно не вспомнил Мамину грусть. Страшная горечь комом встала в горле. Пэн запустил руки в волосы и опустился на ящик с патронами. Маме плохо. А он тут веселится.
В общем, чтобы не омрачать унылой физиономией ликование остальным, Пэн подхватил с пола свой рюкзак и ушёл. Его погнала прочь беспричинная злая тоска. Что-то маячило на краю сознания, он пытался понять, что именно, но оно ускользало до того, как получалось разобраться.
Рюкзак болтался за плечами, солнце палило, и вдруг Питер увидел Стену. И Стена позвала его. Она тосковала. Она ждала. Она была огромная и ровная, совершенно прекрасная. Таких стен ещё поискать. Она прямо-таки умоляла, чтобы он её оживил, чтобы прикрыл её унылую серую наготу чем-то, притягивающим взор, чем-то, что заставит людей замирать, восхищаться, думать, страдать и радоваться даже тогда, когда Пэна здесь не будет.
Так всегда и происходило. Стена звала его. Питер улыбнулся, сбрасывая рюкзак на землю. Как обычно, он и сам ещё не знал, что именно нарисует, знал только, что в центре должна быть Мама. Строгая, справедливая, любящая, самая прекрасная и бесконечно добрая. А остальное… насчёт остального будет видно. Главное, этот рисунок он сделает для Неё — той, которая рядом, когда плохо, которая утешает и умеет разогнать даже самый чёрный страх. Только для Мамы.
Двадцатиоднолетний ребенок двенадцати лет деловито достал из рюкзака электростатический краскопульт, проверил заряд аккумулятора, глянул в ёмкости с порошком и подсоединил тонкий шланг, заканчивающийся длинным узким соплом. Отличная вещь — ни запахов, ни шума. Два года назад ему достался. Пришлось, конечно, повозиться, чтобы найти расходники, но это же Зона отчуждения — здесь можно найти всё.
