– Это если наши дома уцелели… – заметил другой голос.
– А ну заткнись, – рявкнул третий, – достал уже нытьем про прошлое.
– Да! – закричали остальные. – Давайте петь, играть и вопить так, чтобы было слышно Братьям-Висельникам в Мандрагоре! Будем поступать им назло, как они поступили с нами!
Трактир немедленно погрузился в галдеж и распутство: кувшины переходили из рук в руки, клавиши пианино вываливались и падали в пыль, струны звучали бестолково и дисгармонично.
– Кто нарек город Мандрагорой? – кричал юноша, забравшийся на стол, но его никто не слушал.
– Будем петь!
– Кто нарек город Мандрагорой?
– Будем играть!
– Кто нарек город Мандрагорой?
– Будем веселиться и все забудем!
– Да! Урррра! Забудем!
– Забудем, братья!
Голоса гонялись за голосами, пожирали друг друга; стремление погрузиться в забытье сквозило в каждом слове, в каждом звуке и жесте.
Юноша на столе – а это был Новый Тауш – почувствовал горячее прикосновение к лодыжке и, посмотрев вниз, увидел художника.
– Я пойду с тобой, – проговорил Мишу и улыбнулся.
Он собрал свои листы и перья, закинул сумку на плечо и надел берет, поднял нескольких приятелей с их женщинами из-за соседних столов, и они все вместе вышли навстречу вечерней прохладе. Когда Новый Тауш повернулся, чтобы подсчитать своих солдат, он обнаружил не больше десятка усталых мэтрэгунцев, но не опечалился: в кодрах вокруг этих одиноких трактиров пряталась его настоящая, незримая армия – все девяносто девять невидимых учеников. Однако он не знал, что среди тех, кто решил этим вечером вместе с ним пойти в Мандрагору, затесались два чужака, прятавшие лица под капюшонами, и были у них имена, никому не известные, одно Мирское, другое не’Мирское: Данко Ферус и Хиран Сак.
* * *
Когда все вокруг прояснилось, и черная плесень соткалась в складки длинного одеяния, Карина попыталась подняться из пыли, окружающей «Бабину бородавку», и почувствовала резкую боль в левой ноге, не сформировавшейся как следует во время перехода из над’Мира в не’Мир. Конечность была кривая, худее правой, с бледной кожей, и опираться на нее при ходьбе оказалось больно.
Святая вспомнила свое имя: Карина Путрефакцио. Ясное дело, с таким именем по Ступне Тапала не очень-то погуляешь. Обрывки последних мгновений жизни пронеслись у нее перед глазами: блеснувший на свету клинок, эмаль ванны и, в особенности, бесконечный океан, который она пересекла, ничего не видя даже внутренним взором; затянутое тучами небо, где разрядами молний проскакивали шепоты старух, ткавших над разлагающимся телом Карины новую жизнь для нее в другом мире. Не все у них вышло как следует: новое тело оказалось незавершенным; она ощупала себя и обнаружила нежную, но гладкую и шелковистую кожу, большие и безупречно округлые загорелые груди, сильные бедра и ягодицы, плоский и крепкий живот, однако левая голень была лишь тенью того, чем могла бы стать.
Карина помедлила еще какое-то время в пыли и листве, слушая хохот и радостные возгласы, массируя бедра и голени, а потом услышала взрыв в городе, от которого онемели мужчины и женщины в – как предположила Карина – трактире. Увидела белый дымный гриб, поднявшийся и растаявший в воздухе; с того места, где она стояла, разрушенную церковь было не разглядеть, да она и не знала про Братьев-Висельников, которые пристроили на крыше храма три бочонка с порохом. Сборище за стеной молчало, и Карина задалась вопросом, кто они такие и почему ее принесло именно сюда. Неужели великая битва между над’Миром и не’Миром случится за стенами этого города? И все же, что это за место? Почему избрали такое маленькое и непримечательное поселение? Может, тут располагается Двор этого царства, хлипкое и жалкое подобие Порты, о которой – надо же! – у нее сохранились обрывки, осколки, пыль. Воспоминания как приходили, так и уходили. Она попыталась вспомнить больше о своей предыдущей жизни, но стремительное течение времени, рассеченного на минуты и секунды, все сильнее уносило ее прочь от былого к грядущему.
Голоса за стеной зазвучали опять, и Карина поняла: нельзя терять время. Она поднялась, стоически терпя болезненные судороги, и захромала к темному лесу, словно навстречу гостеприимной материнской утробе. Святая шла, пока не перестала видеть трактир, бросая взгляд через плечо; взошла луна – Карина несколько раз видела ее в просветах между кронами, и у этого ночного светила, в отличие от над’Мирного, вместо одной большой дыры посередине были тысячи маленьких веснушек и оспин, словно от ветряной оспы, – а потом затерялась в листве, и странница, потратив много сил на ковыляние, поневоле вытянулась у обнаженных корней огромного дерева, некогда поваленного ураганом.
Она заснула, и в первую ночь в не’Мире ей снились сны про не’Людей, из которых стало понятно, что над’Люди делили с не’Людьми амбиции и страхи, и одинаковые страсти терзали им нутро, распаляли ум, однако все это было вывернуто наизнанку, произносилось шиворот-навыворот и несло в себе угрозу. Она открыла глаза посреди ночи, уже всей сутью привыкнув к тьме, и, задумавшись о различиях между над’Человеком и не’Человеком, поняла, что ее мысли все время куда-то заносит; она попыталась вернуть их в нужное русло, применить силу, встряхнуть, словно тугое, непослушное тесто – но мысли, увлекая за собой слух и все внимание, все сильнее устремлялись вправо. Что-то хрустнуло – раз, другой. Кто-то двигался сквозь заросли, и ветви трещали у него под ногами; он был большим. Карина решила сохранять неподвижность, доверившись камуфляжу своей черной и покрытой пылью робы; пусть ее лицо покажется покрытым патиной грибом цвета ржавчины, вроде того, что растет над головой, а складки одеяния уподобятся коре, к которой прильнула ее спина. Шаги приближались, а с ними – тяжелое дыхание и сопение. Сквозь завесу тьмы святая разглядела очертания гигантского, массивного зверя. Он шел на четырех лапах, его тяжелое тело колыхалось из стороны в сторону; он сопел и втягивал воздух удлиненной мордой. Шерсть у него была кустистая, густая, коричневого цвета. Она никогда не видела ничего подобного. Громадина шла прямо на нее.
Карина затаила дыхание и еще сильнее вжалась в ствол поваленного дерева. Зверь теперь был прямо перед нею, обнюхивал складки одеяния, втягивал воздух подле ее горла, лба, трогал носом, а потом – и огромными лапами, из которых выскочили когти размером с ее ладонь. В это время святой все больше овладевал страх, и хотя Карина внушала себе, что не имеет права сдаваться, столкнувшись с первым же препятствием, она была молода и одинока в новом мире, да к тому же зверь как раз поднялся на задние лапы. Если это существо, тяжелое, как мертвое дерево, к которому она прислонилась, решит обрушиться прямо на нее, то раздавит, словно спелый плод. Что-то внутри нее лопнуло, как гнойник, и когда массивная туша вернулась на четыре конечности, святая вскочила и побежала прочь через темный лес. Зверь фыркнул и бросился следом. Неуверенная, болезненная походка мешала Карине бежать, и святая, упав, покатилась по листве. Зверь ее уже догнал (почему в не’Мире такие секунды, такие мгновения – все тянутся и тянутся, когда они тебе не нужны, и пролетают со свистом, когда вот-вот умрешь?) и нацелился ударить огромной лапой. Карина не сомневалась, что пришел ее конец – слишком, слишком быстрый, – как вдруг почувствовала, что зверь тыкается мокрым носом ей в затылок, под мышки и между ног. Святая сжала зубы и пообещала себе не плакать, когда эта тварь вонзит клыки в ее новую плоть. Но зверь, обнюхав добычу как следует, явно решил, что это мясо, даром что ходячее, уже умерло и в пищу не годится. Он издал короткое ворчание и потрусил дальше в поисках чего-нибудь получше. Тогда-то Карина и заметила сквозь туман слез точно такого же зверя, но поменьше, намного меньше, который легко и быстро бежал следом за первым.
