– Нет… какой еще Албрет? Я Ульрик, я строил вот это… – он указал на механизм и ковчег в небесах. – Ее надо остановить! Сейчас!
Женщина отвернулась и вышла из палаты. Ульрик услышал, как она кого-то зовет, но не разобрал имени; слишком быстро, слишком тяжело, слишком… он услышал только ее голос, она просила увеличить дозу – какую дозу?! – молодому господину Кастаньи, потому что он бредит и… Какой господин? Что еще за Албрет Кастаньи?
Ульрик ударил кулаками по кровати, по столику рядом, по окну, но не разбил стекло. Гневно стиснув челюсти, с текущими из глаз ручьями слез, он увидел знакомое лицо в здании напротив, по другую сторону лазаретного двора. Вытер слезы и понял, что на него смотрят оттуда, через окно, словно заглядывая в темницу. Это был Арик, и их взгляды встретились там, над двором этой самой темницы, и то, что они друг другу сказали в те мгновения, было слишком душераздирающим, чтобы облечь его в слова, поэтому их взгляды и бестелесные фразы долгое время блуждали среди зданий, пока над ними Великая Лярва билась в ковчеге среди облаков.
Мать миров с девятью утробами с девятью мирами с девятью утробами с девятью мирами с девятью утробами
Лицо, вот и все – только лица не хватало Другому Таушу, и когда, в конце концов, в час вечерний речи святого наделили его таковым, творец изумился, узрев красоту своего творения. Другой Тауш походил на своего создателя, да, но его черты были тщательно отшлифованы осмысленными шепотами, чью суть святой сумел сохранить в чистоте, уберечь от страха в душе. Его голос в эти последние часы звучал ясно, дух отдалился от всего увиденного и узнанного – от горы обугленных тел Братьев-Висельников, от молочных облаков на улицах Мандрагоры, от уродливых не’Людей, полных ненависти. Новый Тауш обрадовался, что наконец-то сможет покинуть это театральное представление, в котором никогда не желал принимать участие, и испытал гордость от того, что создал преемника, достойного грядущих времен.
Он не стал будить свое творение. Другой Тауш еще не разлепил веки, не разомкнул губы, и святой не знал ни цвета его глаз, ни звучания голоса. Он его укрыл и вернулся к Маленькому Таушу, которого нашел заплаканным и съежившимся, изгрызенным завистью и другими ощущениями, столь новыми и чуждыми для этого комка плоти.
– Таааааууууушшшш… – неустанно жаловался малыш, но святой его утешал и шептал, что все будет хорошо, гадая, откуда проистекает беспокойство крошечного существа.
Новый Тауш взял кроху на руки и поднес к окну, показать небо, показать облака – те, что наверху, а не те, что внизу, – костры, осторожно разожженные на крышах, мэтрэгунцев, которые грели руки и ноги, ели и пили, спали, и даже пустоты, наполненные лишь воображением святого. Он шепотом сказал малышу, что там занимаются своими делами невидимые люди.
– Незримые, Маленький Тауш!
– Таууууушшш… Тааааауууууушшшш… – Голос малыша становился все резче и громче, глотка вибрировала от рыданий.
– Тааааааааауууууууууууууушшшшшш… Тааааааааааааааууушшш… Тауууушш…
– Тсс, тише, – святой пытался успокоить его, как младенца. – Ну хватит, малыш, все хорошо. Все скоро закончится.
– Таааууушшш… Таааууушшш…
«Он знает? – спросил себя Новый Тауш и сам ответил: – Ну и что, если знает?» Он был в своем праве. Они были два калеки с одним именем; один – с изуродованным телом, созданным по ошибке, другой – с неполноценной душой, пленник в нежеланном мире.
– Таааауууууушшшш… Тааааааууууууууууушшшш…
– А что я должен был сделать? – спросил святой. – Скажи!
– Таааааууушшш… Тааааууууушшшш… – выло существо, воздевая ручки, и крики вырывались из его впалой груди, свидетельствуя о на удивление полноценных легких. – Таааааууушшш!
– Хватит! – рявкнул святой. – Замолчи!
– Таааауууууууушшшшш…
– Замолчи! Заткнись!
– Тааааууушшш! Таааауууш! – вопило существо, вскинув ручки и вперив взгляд в потолок, словно в него вселился дух из иного мира. – Таааауш! Тааааууушшшш!
Короткий вопль прервала пощечина от Нового Тауша, охваченного одновременно гневом и жалостью. Маленький Тауш не расплакался, но замолчал и перевел взгляд с потолка на лицо святого, потом опять на потолок и на лицо святого, словно кукла, которую выдернули из механизма башенных часов – шарниры сломаны, конечности болтаются. Нового Тауша захлестнули сожаления, и вместо того чтобы попросить прощения, как следовало бы поступить, он отвернулся от малыша и сказал лишь одно:
– Что толку?
Поднялся по ступенькам и открыл люк, ведущий на крышу. Вышел. Снова его закрыл. Оперся о дымоход, и его охватило такое сильное отвращение, разбивающее в пух и прах все душевные порывы, что пришлось вцепиться в трубу, чтобы ненароком не броситься в пустоту, в пропасть посреди улицы, невидимую под слоем облаков. В тот момент он услышал грохот из глубин и увидел, как облака начинают медленно отступать. И тогда же раздались шаги позади. Святой обернулся – и секунду не мог понять, что же он видит: на него глядел человек, у которого на плечах была недавно отрубленная голова жеребца. В обеих руках незнакомец держал сабли с широкими клинками, испачканные в запекшейся крови.
Данко не сказал ни слова – а что тут скажешь? – и набросился на святого, сперва вспоров клинками воздух между ними. Сквозь ночь посыпались искры, и на лезвиях отразилась длинная, текучая луна. Новый Тауш шагнул в сторону и спрятался за дымоходом; сабли задели кирпичи, ударились друг о друга, но этого было недостаточно, чтобы привлечь внимание мэтрэгунцев с других крыш, которые отошли от костров и смотрели на облака внизу, следя за их отступлением и пытаясь что-нибудь расслышать в этом новом грохоте. Святой позвал на помощь, но его не услышали, однако блеск сабель заметил человек, который только что высунулся в окно: Мишу краем глаза увидел пляску клинков на крыше.
– Святой! Там святой! – крикнул он, но никто не обратил внимания. – Святой!
Данко не очень хорошо обращался со своими саблями, но даже так бой был несправедливым, неравным. Посланец не’Мира ударил левой, затем правой, и клинки на миг застряли в гонтовом покрытии, так что святому хватило времени толкнуть противника. Но Данко не упал, он вцепился в сабли, которые как раз в тот момент вырвались из западни. Новый Тауш осмелел и ударил его кулаком в лицо; голова коня едва дернулась, ее кости были крепкими, и об них святой разбил костяшки. Данко ударил Тауша сапогом в живот, и святой, покатившись по крыше, вцепился в дымоход, чтобы не упасть в облачную пропасть, жутко колыхавшуюся внизу. Он обнял дымоход и увидел, как кирпичи вываливаются из него, словно осколки зубов из разбитого рта. Схватил два, три кирпича и бросил в Данко – попал, в живот и в грудь. Данко на миг потерял равновесие, но удержался, опершись на острия сабель. Святой поднялся и прыгнул ногами вперед, ударил противника в грудь; в падении услышал, как охнул человек под маской из головы коня, и понял, что момент настал. Он вскочил и попытался вырвать у противника саблю, но другое лезвие, появившись словно из ниоткуда, рассекло пятку святого, а потом – голень. Тауш рухнул как подкошенный. Оба уставились друг на друга, стоя на коленях, а потом Данко вскинул клинки и обрушил их на святого, который тотчас же обмяк и покатился. Сабли опять застряли в гонте, Тауш пнул Данко по рукам, но безрезультатно – оружие как будто приросло к пальцам противника, стало естественным продолжением предплечий, предназначенным только для рубки, и выбить его было невозможно. Он прыгнул Данко на плечи и попытался сорвать с него голову коня; лезвие задевало то пальцы правой руки святого, то пальцы левой. Хлестала кровь, и новый Тауш не понимал, почему маленькие части его тела теперь валяются у их ног. Он отпустил голову коня и попытался убежать, оставляя за собой шлейф из капель крови и пота, но почувствовал сильную и резкую боль в левом плече – монстр бросил ему вслед саблю, которая задела лопатку. Но лезвие не воткнулось, и Новый Тауш на миг поколебался: он мог убежать и спасти свою жизнь или поднять саблю и сразиться за нее. Он решил остаться, но не потому, что ему хватило отваги для битвы, а потому, что слишком велик был страх повернуться спиной к человеку с головой коня. Данко атаковал со сдавленным рычанием из-под гротескной маски, и Тауш шагнул вперед, чтобы остановить его своим клинком. Клинки встретились, и началось долгое сражение; оба ранили друг друга, оба вопили, вопил и Мишу издалека, и мэтрэгунцы, и титанических размеров тварь, которая только что поднялась на платформе посреди затопивших Мандрагору облаков, и вокруг твари разваливался огромный ковчег, и сама платформа разрушалась, демонстрируя мирам виданным и невиданным истинный лик Матери Лярвы, матери миров с девятью утробами с девятью мирами с девятью утробами с девятью мирами с девятью утробами, бесконечного червя, чей пронзительный вопль раздирал ткань реальности, выдворяя дух и разум.
