Палма искала отца в саду, но не нашла, зато наткнулась на Илену, которая разлеглась в траве, обрывая лепестки: сестра в кого-то влюбилась и теперь все вздыхала, как дурочка.
– Эй, – сказала Палма. – Ты не знаешь, где папа?
– Не-а, не знаю.
– Чего ты тут валяешься? Заняться нечем?
– А тебе? – огрызнулась Илена.
Палма прочитала по рассыпанным вокруг девушки лепесткам повесть о неразделенной любви, и ей стало жалко сестру. Любовь была той силой, что воздвигла внутри самой Палмы города, и она же их разрушила. Она хотела бы уберечь Илену от подобных творений и разрушений, но знала, что любовь всегда найдет способ уничтожить человека, как бы тот ни старался держаться от нее подальше.
– Скажи, Илена, это ты почистила стену?
– Какую еще стену?
– Ту, что с плесенью.
Илена потрясла головой, дескать, нет.
– Ана? Сивана?
Илена пожала плечами.
– Ты хоть что-то знаешь? – спросила Палма, и сестра с усмешкой опять пожала плечами.
Она была пьяна от любви; с ней не о чем было разговаривать.
Палма вышла из сада, обогнула дом и прошла по улице, где и нашла отца: тот отдыхал на лавочке, попыхивая трубкой. Увидев дочь в воротах, старик улыбнулся и жестом предложил присесть рядом. Палме опять стало стыдно, и все-таки она села.
– Прости, папа, я слишком замешкалась.
– Ты о чем, девочка моя?
И густое облачко серого дыма, словно часть человечьей души, вырвалось из губ старика, растаяло в воздухе над ними.
– Стена… Я ее не почистила.
– Ну так почистишь завтра.
– То есть это не ты ее почистил?
– Нет, доченька. Она чистая?
Палма кивнула.
– Значит, это Сивана, – сказал старик.
– Или Ана.
– Или Ана, – повторил он. – Но точно не Илена.
Оба нежно посмеялись над самой младшей из сестер, беспомощной в тенетах первой любви.
– Ну ничего, главное – дело сделано, – сказал старик и продолжил посасывать трубку. Со смерти Бартоломеуса он не мог сердиться на Палму – любил и жалел свою девочку и заботился о ней, как о фарфоровой.
Сухой табак потрескивал в чаше трубки, разгораясь. Дым плыл вокруг отца и дочери. Палме не разрешалось курить, но она с любовью вдыхала отцовские облачка, и они напоминали ей о детстве, как другим детям напоминает о нем тутовая ягода, аромат зерна из сарая или кислая прабабушкина вонь. Она вспомнила о временах, когда сидела у отца на коленях и высматривала в табачном дыму, по его подсказке, фигуры и целые истории, а потом, когда дым рассеивался, видела маму, которая что-нибудь делала во дворе, далеко. Мама в ее воспоминаниях всегда была далеко.
– Послушай, Палма, – сказал старик, вырывая ее из мечтаний.
– Да, папа.
– Я тут подумал… а ты не хочешь отправиться в город?
– В город? Но… что мне делать в городе?
– Да вот подумалось мне что-то, Палма. Ты могла бы пойти в ту школу для девушек и стать учительницей. Ты же так много знаешь!
– Но как же я тебя оставлю?
– А я что, один? У меня есть Ана, Сивана и Илена.
– Мы об этом уже говорили, папа. Да и время мое прошло. Я уже давно закончила школу и думаю, будет тяжело…
– Но, Палма, здесь слишком многое тянет тебя на дно, рвет на части, наступает на пятки. Проклинаю дальний угол двора, но ради тебя я оставил там эти кости – кости, к которым ты ходишь день за днем. Думаешь, я не знаю, что ты иногда по ночам спишь там, на холодной земле? Думаешь, мне не больно? Я же твой отец – я все знаю, и все у меня болит… Здесь для тебя слишком много бед и слишком много печали. В городе, может быть… может, ты бы забыла…
Палма молчала и смотрела себе под ноги.
– Думаешь, я бы отсюда не уехал, раз здесь каждый шаг, каждый куст, каждый гвоздь, каждый порог и каждая ворсинка напоминает о твоей маме? Когда поет петух, когда дует ветер, когда хлопает дверь, когда я лежу в постели, положив ладони под голову, и слышу, чувствую биение собственного сердца. Когда на тебя смотрю, девочка моя.
Палма обняла отца и опустила голову на его натруженную грудь.
– Я тебя держал дома после ее смерти, но всегда знал, что ты хочешь дальше учиться. Теперь я готов, любимая моя и дорогая Палма.
Отцовские поцелуи покрыли щеки и лоб девушки.
– Ты подумаешь над этим, обещаешь? – спросил старик.
Палма кивнула: дескать, да.
* * *
Остаток дня прошел в трудах: Палма с воодушевлением работала во дворе, сбегала на рынок, вернулась с полными корзинами и на несколько благословенных часов позабыла про Бартоломеуса, который превратился в горку костей, закопанную в яме в дальнем конце двора. Когда наступил вечер, старик коснулся губами четырех лбов и отправился спать. Девушки, усталые, тоже быстро задремали, но Палма не дала им заснуть.
– Сави, – шептала она. – Сива!
– Ммм? – пробормотала сестра.
– Спасибо, что почистила вместо меня стенку.
– Хм? Какую стенку?
– Ту, что в плесени, со стороны сада.
– Это не я ее почистила, – сказала Сивана.
Палма отправилась к постели Аны.
– Ана, твоя работа?
Но сестра уже спала.
– Ана!
– Чего? – спросила девушка, которую вырвали из объятий сна.
– Это ты сегодня почистила стенку?
– Чего, какую еще стенку? Дальнюю?
– Ага.
– Нет, – сказала Ана и, повернувшись спиной к сестре, сунула голову между подушек.
– Илена? – спросила Палма, но младшая из девушек лишь насмешливо фыркнула.
Значит, и не Илена… Тотчас же Палму охватил ужасный стыд: она поняла, что бедный папа, устав ждать, сам очистил стену от мха и плесени, но, будучи безнадежным пленником своей любви к ней, ничего не сказал. Щеки Палмы вспыхнули, и она подумала о славном своем отце и о том, как он за всю свою жизнь настрадался из-за женщин, что жили в этом доме… правда, с некоторых пор их стало на одну меньше.
Пристыженная, она погрузилась в сон без сновидений. Проснулась лишь один раз, когда услышала, как гигантская многоножка ползает по чердаку, и резко села: Илена стояла посреди комнаты, дрожа и глядя то на нее, то на потолок, щупая шрам на руке. Во взглядах, которые она бросала на старшую сестру, от ненависти плясали искры.
– Прости меня, Илена, – прошептала Палма, и обе снова вытянулись в своих постелях. Палма подумала: наверное, отец прав – пришло ей время уезжать.
