– Мы явились по поручению Великого Инженера Порты, Аль-Фабра Третьего, чтобы пригласить Ульрика пойти к нему в ученики.
Сердце женщины тотчас же превратилось в кусок льда, и она чувствовала, как он бьется внутри, касаясь прочих, горячих органов, но Хампель не опустил глаза, а спросил лишь одно:
– Так надо?
– Это королевский указ, – прозвучало в ответ. – Его приняли без участия Великого Инженера – призыв исходит прямо из спальни КороляКоролевы.
Тот холод, что поселился в сердце Жозефины, частично перешел и к Хампелю, который знал, что такому приказу нельзя противиться – разве что ценой всего состояния, а возможно, и жизни.
– Сколько это будет стоить нам в год?
– Нисколько. За него будет платить Порта.
– И как долго его там продержат?
– Ученичество у Аль-Фабра длится семь лет, но с таким талантом, как у него, про который уже узнала вся страна, мы надеемся, что он справится быстрее и вскоре начнет заниматься работой, за которую платят.
Хампель и Жозефина кивали, как две тряпичные марионетки, которыми управляет невидимый кукольник: мужчина двигал головой то вверх, то вниз, а женщина трясла ею из стороны в сторону. В конце концов они привели Ульрика, и на лице у мальчишки была такая широкая улыбка, что от нее, наверное, было больно.
– Опять подслушивал? – спросил Хампель, и Ульрик кивнул, дескать, да.
Мужчина улыбнулся и сказал (зная то, что было известно лишь им двоим, хоть они об этом никогда не говорили):
– Ты станешь потрясающим инженером.
Жозефина начала плакать, уткнувшись лицом в тряпку. На следующий день на рассвете Ульрик, обзаведшийся новым гардеробом, отправился в сопровождении Хампеля в Порту, чтобы стать учеником в мастерских Великого Инженера Аль-Фабра. Он не знал о том, как его мать плакала по ночам, о безупречной чистоте, которую она навела в комнате сына просто ради того, чтобы посидеть еще несколько минут в окружении вещей ребенка, он не знал о гордости и тоске Хампеля, как тот вечер за вечером с нежностью водил пальцами по планам моста, нарисованным не его руками, но руками Ульрика, о пустоте и спокойствии, которые иной раз нисходили на их опустевший дом – лишь кукушка пела где-то неподалеку, и огонь потрескивал по вечерам, когда в селе Трей-Рэскручь становилось холоднее. Не знал он и о том, что случилось с Ашкиуцэ с Первого по Одиннадцатый – а если бы узнал, очень бы развеселился! – их Жозефина обнаружила в дальней части двора, в кустах, где привык играть Ульрик, принесла в дом и красиво рассадила на полке в комнате мальчика, но уже на следующий день они оттуда исчезли. И когда мать Ульрика пошла к кусту с комком в горле, дрожа от страха, она обнаружила их на прежнем месте – лежали они, плотно прижимаясь друг к другу, словно вырезанные из дерева фигурки замерзших детей.
О пробужденных к жизни костях мертвого возлюбленного не говорят
Когда Палма пришла в себя после обморока, она увидела лицо отца, который склонился над ней в испуге. Вокруг гомонили сестры. Девушка вспомнила, будто в тумане, голос Бартоломеуса – и задрожала от страха.
– Что с тобой? – услышала она старика. – Что случилось, сердечко мое?
Палма попыталась что-нибудь сказать, но не сумела. Ее нашли лежащей на пороге; Илена услышала грохот, но не обратила на него внимания – а потом, через несколько минут, когда села в постели, увидела ноги сестры в одной комнате, а голову в другой. Разбудила сестер, и ворвался в дверь дед; они трясли Палму, брызгали на нее водой. Лишь когда страх начал спадать, все заметили, что гостья ушла. В печи все еще тлел огонь, но от женщины не осталось и следа.
Они положили Палму на сундук, где спала гостья, и поднесли к ее носу уксус. Палма вздрогнула и в недоумении огляделась по сторонам, а первым словом, которое она произнесла, было:
– Бартоломеус…
Испуг превратил ее лицо в уродливую маску с вытаращенными глазами, искаженным от отвращения и тоски ртом, бледными щеками и лбом, изборожденным горестями.
– Что случилось, моя девочка? – спросил старик.
Ищущий взгляд Палмы устремился мимо отца и сестер в комнату, что виднелась за ними, в отчаянии проник в каждый уголок. Она спросила:
– Где? Куда?..
– О ком ты, Палма? – спросила Сивана. – О паломнице?
– Нет… Да… – проговорила Палма.
– Я не знаю, – ответила сестра. – Похоже, она ушла посреди ночи, не сказав ни слова.
– Илена, – велел отец, – проверь-ка, все ли на месте.
Пока Илена рылась в сундуках и изучала полки, Ана и Сивана вывели Палму на крыльцо, чтобы она почерпнула сил в утренней прохладе. Позади раздался голос отца:
– Откройте потом все окна, чтобы вышла эта вонь. – С этими словами он пошел к себе, чтобы забрать топорик и вернуть на положенное место.
– Эй, сестрица, что с тобой? – спросила Сивана.
Палма посмотрела на нее, на Ану, огляделась по сторонам – в каждом ее жесте по-прежнему таился испуг, – а потом некоторое время поразмыслила над тем, что могла рассказать. Она увидела кости Бартоломеуса. Живые кости… Паломница заговорила его голосом. Паломница ушла и забрала его с собой. Ушла с ее любимым! Но как, спросила себя Палма, как же ей о таком рассказать? Нет, надо молчать – о пробужденных к жизни костях мертвого возлюбленного не говорят, сказала себе девушка и вместо этого с плачем повисла на шее у сестер.
– Ты ударилась? – спросила Ана, и Палма медленно покачала головой, все еще продолжая тихонько плакать.
Это был просто дурной сон, сказала она себе, но тут же затрясла головой: нет. А потом подумала: «Неужели?»
Она лежала в постели весь день, читая всевозможные истории в узлах деревянных балок на потолке, и все это время то и дело кто-нибудь (то Ана, то Илена, то Сивана, то отец) с благоговением ее целовал то в лоб, то в щеку; они приближались к ней, как к мощам или к святому при смерти. Но Палма, глубоко погрузившись в молчание, готовилась не к смерти, а к жизни – новой, в которой, как она подозревала, ее любимый был жив. Он умер, да, и все-таки был жив. Он находился где-то на Ступне Тапала, точно не слишком далеко, и она надеялась увидеть его снова. Она воображала, каким будет на ощупь тот кулак из костей, лишенных плоти проклятым Таушем, и как прикоснется губами к обнаженным зубам на черепе, как пальцы скелета лягут в ее ладонь. По коже бежали мурашки, но это были какие-то новые ощущения. Она боялась скелета, который видела всякий раз, когда закрывала глаза, но вместе с тем чувствовала к нему любовь, думая о том, что эти же самые кости были с ней, когда Бартоломеус еще жил и они были близки. Время от времени Палма смотрела в окно и видела, что небо постепенно темнеет. Про паломницу она больше не думала, ей на нее теперь было наплевать. Она просто знала, что с наступлением ночи ей придется кое-что сделать.
Она дождалась, пока все заснут, и тихонько вышла на крыльцо. Пошла в сарай и взяла – осторожно, чтобы не произвести никакого шума – мотыгу, а затем направилась к месту упокоения своего возлюбленного. Мир вокруг казался встревоженным, словно на могиле Бартоломеуса охотились друг на друга какие-то ночные животные. Палма огляделась по сторонам, никого не увидела и начала копать.
