– Он дохлый, Илена. Мы от него избавились, – ответила Сивана.
Когда старик вернулся с двумя топориками, он обнаружил, что девушки вытащили в сад мешок с чем-то твердым и тяжелым, и очень обрадовался, узнав, что Чердачный Мириапод сдох, пока его не было дома. Он обнял дочь и, целуя ее в лоб, беспрестанно шептал:
– Ох, Палма, Палма… Как хорошо, что это закончилось…
Они закопали существо в саду, и улыбки не сходили с их лиц весь день, а ночь была тихой и полной хороших снов. Но не для Палмы, которая то засыпала, то просыпалась в ожидании возлюбленного. Ей даже померещились какие-то тени за окном, как в тот раз, когда паломница тайком пробиралась через сад, но потом она задремала. Снова проснулась и уставилась во тьму, читая в ней, пытаясь сделать ее прозрачной, как в детстве, когда думала, что мрак – это просто занавеска. Она смотрела долго, пока черный не отделился от черного, и в тех местах, где в воздухе осталась пустота, не проступили серый, белый и желтоватый, а в тишине, пришедшей на смену завыванию многоножки, не звякнули кости и не зашуршало одеяние. Глазами, горящими от усталости, она продолжила пронзать тьму, как будто раздвигая веками покров ночи, обнаруживая в нем скелет, укутанный в черно-серую робу, – и этот скелет приложил палец со сломанной фалангой ко рту. Если бы там была плоть, Палма увидела бы губы, призывающие к тишине, и могла бы их поцеловать.
Палма встала и посмотрела на мужчину, который отделился от тени и пошел к ней. Ее сердце продолжало яростно биться, но одновременно словно замерло. На самом деле все как будто застыло на месте, и это место вырвалось из-под власти времени, которое перестало течь – Палма была с Бартоломеусом, и когда она приняла его в свою постель, они стали БартоломеусПалмой. Она чувствовала холод костей, вдыхала запах земли и плесени, застрявший в складках одеяния; Бартоломеус ее обнимал, и груди Палмы прилипали к обнаженной грудной клетке скелета, соски проникали меж ребер, как будто целясь в сердце, которого больше не было на месте. Охваченная эмоциями, она прильнула лицом к его черепу, поцеловала зубы, обнаженный подбородок, пустые глазницы, лоб. Бартоломеус крепко сжимал ее в объятиях, и Палма опять стала полностью счастлива – как в те месяцы после появления ученика Мошу-Таче у ее ворот. Теперь у него не было плоти, чтобы кусать ее, как в ту первую ночь, не было волос, чтобы за них тянуть, не было бедер с румяными, щедрыми богатствами, которые она приняла бы в себя, как тогда; от Бартоломеуса осталась лишь горстка холодных костей, но это были ее кости, и они, как думала Палма, были с ней в самом начале. Только это имело значение. Она погружалась все сильнее в объятия скелета, плавилась, а потом бросила взгляд на окно и увидела, что за стеклом стоит молчаливая паломница и смотрит на них.
– Палма? – спросила в полусне Ана, не открывая глаз. – Ты в порядке?
Палма натянула одеяло поверх головы Бартоломеуса и прошептала:
– Да, Ана. Я в порядке. Спи.
Палма поцеловала своего возлюбленного и, против собственной воли, задремала, охваченная сном и окутанная мечтами, которые забыла в испуге от пробуждения, через несколько часов, когда почувствовала, что Бартоломеус выбрался из ее объятий. Она хотела что-то сказать, но побоялась разбудить сестер, так что просто крепко сжала кости своего любимого, в отчаянии глядя в пустые глазницы. Череп наклонился и молча поцеловал ее в лоб, и в этом жесте пролились миллионы слов, написанных так быстро и плотно, что Палма и за целую вечность не расшифровала бы их смысл, их суть, подобную черному следу, в котором Бартоломеус вернулся к ней.
* * *
– Фу, что это за вонь? – спросила Илена, проснувшись, и широко открыла все окна.
Палма ласкала подушку рядом с собой, радуясь – она даже не помнила, когда такое было в последний раз, – что вслед за ночью наступил новый день. Старик сообщил им, что хочет отпраздновать обновленный покой их дома, устроив пир во дворе для нескольких соседей и родственников. Они все утро трудились, накрывая стол под орехом, и девушки – там отщипнули, там глотнули – развеселились сверх меры, да знай себе прыгали вокруг пожилого отца, который и сам не мог сдержать смех и радость, видя их такими. Даже Палма в конце концов рассмеялась, как будто позабыв о плохом, и от этого старик так наполнился счастьем, что дочери пришлось вытереть ему слезы платочком и прошептать на ухо:
– Ну хватит, папа, а то придут гости и увидят, что ты плачешь.
– Ох, доченька моя, доченька…
Пришли тетя Сафта и дядя Варорон, кузены Инн и Альбертим, доктор Хапу и его жена, которую называли Хапа, Гагу и его трое сыновей и еще трое соседей, которых застигли врасплох, привели и усадили за стол силой. Ели много, пили еще больше, и хотя сыновья Гагу занялись тем, что неуклюже строили глазки девушкам, их отец завел разговор о гостье-паломнице, опять поведав о том, что Мисса и Эберт видели ее в двух местах одновременно; Сафта кивала и цокала языком, проклиная учеников со всей Ступни Тапала, говоря между двумя кусками и тремя глотками, что они лишь приманивают зло и не’Мир. Доктор Хапу призывал к здравому смыслу и твердил, что такого быть не может, но был уже наполовину пьян (и потому ему пришлось повторить свои слова несколько раз, поскольку их-то не удавалось выговорить как следует, но никто его не слушал). Только дед молчал и улыбался: его не интересовало, что говорили люди про женщину, которая уже покинула их дом, как и лихо с чердака.
Когда Палма встала, чтобы пойти в уборную, и, выйдя со двора, бросила взгляд на могилу Бартоломеуса, она увидела паломницу, которая пряталась за деревом в дальней части сада. Девушка остановилась, и женщина устремила на нее ищущий взгляд белых глаз из-под капюшона.
– Эй, что тут? – раздался голос за спиной.
Палма повернулась и увидела одного из парней Гагу. Он пошел за ней следом. Девушка снова посмотрела на женщину, но та исчезла.
– Ничего, – сказала Палма. – Чего тебе надо?
– В уборную, – ответил сильно нетрезвый парень.
– Сперва я пойду.
– А что, мне с тобой нельзя? – спросил он и ухмыльнулся, обнажив пожелтевшие зубы.
– Можно, почему бы и нет, только вот у меня громкий голос, и мой отец только что купил два топора.
Парень сохранил туповатое выражение лица, скривился и рассмеялся с шипением сквозь кривые зубы. Он вернулся к столу. Палма опять посмотрела на могилу Бартоломеуса, но женщины там не было.
После дня – ночь. Палма пылала под одеялами, ожидая любимого во тьме комнаты. Она сняла ночную рубашку и лежала голая, натянув покрывало до подбородка. Ждала и ждала, но подкрался сон, и она не заметила ни того, когда задремала, ни того, когда скелет пробрался в постель – просто открыла глаза посреди ночи, и оказалось, что она обнимает любимого, который уже рядом и крепко прижался к ней. Спал он или бодрствовал, Палма не понимала; скелет не имел ни век, которые могли быть открыты или сомкнуты, ни легких, которые поднимали и опускали грудь, ни горла, чтобы храпеть, как это делал ее старый отец в соседней комнате.
