Карина открыла глаза, но чернота не изменилась. В ней что-то копошилось; за проведенные в карцере дни девушка обнаружила некое шевеление и во мраке собственной души, однако нечто во тьме подземелья было совсем иным. Это был второй раз, когда она заподозрила его присутствие; первый случился через несколько дней после того, как ее бросили под землю – сколько именно, она сказать не могла, – но это было просто предчувствие, легкое изменение воздуха, внезапное повышение температуры, как смутная тень в углу. А теперь… теперь оно было рядом. Оно пришло к ней. Карина слышала, как гнилое тело ползет сквозь темноту, омерзительно шурша то ли брюхом, то ли спиной по грязи, и смрадное дыхание достигало ее волнами из океанских глубин. Опять стало жарко, слишком жарко. Сердце Карины сильно билось за грудиной и ребрами, резонируя в тишине внутри головы. Слышало ли ее это существо? Ощущало ли ее дрожь, чувствовало ли запах ее страха?
Шорохи прекратились. Карина прислушалась. Снова стало прохладно. Она закрыла глаза и опять увидела Кунну. Теперь Карина съежилась на лестнице, возле прутьев железных перил, наблюдая за тем, как три человека у камина разговаривают и плачут. Кунна была обрита, от огня по ее лысине плясали болезненного вида пятна, а на лице сестры Карина видела знак Четвертого Шага (позже ей предстояло узнать, что тот называется Печатью Ливора). Девушка плакала и просила прощения за те случаи, когда она их расстроила, и постоянно спрашивала, понимают ли они, что это их последняя встреча, последний раз, когда они ее обнимают и слышат голос, и мама со слезами повторяла нет, нет, нет, а отец, глядя на отмеченный печатью лоб и бритую голову, краем взгляда цепляя девочку на лестнице, шептал да, да, да. Карина тоже начала плакать и трястись, и когда Кунна повернулась к ней, с трудом узнала сестру: та как будто давно сгнила, и это живой труп приехал их навестить, со смрадным запахом, пропитавшим тяжелые занавески, и каплями зловонного пота, пачкающими дорогие старые ковры. Кунна открыла рот, чтобы что-то сказать, но Карина уже не узнавала ни ее лицо, ни голос. Закричала и взбежала вверх по лестнице, заперлась у себя в комнате. Она тихонько плакала, пока не услышала, как стукнула входная дверь, и тогда разрыдалась.
Температура повышалась. Что-то (или кто-то) снова вырвалось из теней и ползало туда-сюда возле прикованной к стене Карины. Оно приблизилось, и девушка почувствовала дыхание на лице; ее чуть не стошнило. Сквозь шарканье конечностей Карина расслышала, как пощелкивают сочленения тела, шуршит сухая кожа и лопаются волдыри, сочась влагой. Существо попыталось произнести имя Карины, но из его рта (если то, что разверзлось во тьме, было ртом) вырвалось лишь тихое клохтанье, за которым последовал выдох, прерывающийся искаженными звуками. Карина зажмурилась и сжала в кулаке шарик с зубом, который носила на шее; ее сердце сильно билось в груди – молодая мышца не могла сдаться так легко. Монстр снова отдалился, и Карина подумала на миг о беспощадной орбите, которая подвела эту тварь так близко. На несколько секунд замерла, прислушиваясь, но тишина была безупречной. Карина тяжело вздохнула и не заметила, как задремала, провалившись из одной тьмы в другую – но, проснувшись, с трудом отделила реальность от сна, жизнь от смерти.
Жизнь Карины уже шла быстрыми шагами к смерти. Карина родилась в Порте, в высоком доме в центре города, почти весь день омраченном обширными, изогнутыми словно арки тенями Храма Девяти Утроб, в домашнем хозяйстве с бесчисленными слугами и гостями, изысканными блюдами и напитками, нарядами из редких шелков и мебелью, которой хватило бы на обстановку множества домов попроще на окраине города. Ее отец Харун Бок был высокопоставленным сановником Порты, когда-то – Секретарем Королевской Канцелярии, но потом его отстранили от должности и перевели в Министерство финансов. Перевод отца из Канцелярии в министерство был фамильной туманностью, вокруг которой пролегала орбита всей семьи, потому что Бок так и не объяснил ни общественности, ни своим домашним, из-за чего это случилось. Ходили слухи, что в какой-то момент невнимательности он не соблюл протокол и увидел КороляКоролеву, но, поскольку пользовался его/ее благорасположением, не был изгнан из Порты, а получил несколько менее важный пост, но все же в политическом арсенале над’Мира. Конечно, Харун Бок, кутающийся, словно в просторные одежды, в десятилетия государственной службы, ознаменованные наградами, заключенными в янтарь, с необыкновенной своей бородой, которую приходилось заплетать, чтобы укротить, холодный и расчетливый, каким он был всегда, никогда никому не разглашал все эти тайны своей судьбы. Однако он был заботливым отцом, который время от времени осуществлял мощные демонстрации любви в коридорах дома, будучи охваченным нежностью к своей жене Алане Четвертой и двум дочерям, Кунне и Карине, которых он называл «светом моих глаз, коими я видел многое из того, что не могу позабыть». Затем он снова переходил к математически точным жестам, рутинам хорошего хозяина, и исчезал на несколько дней в своем кабинете, который, как было известно, соединялся через видимый с улицы туннель из черного стекла с Министерством финансов.
Алана была скромной женщиной, которая в компании с трудом могла произнести хоть слово и предпочитала не смотреть гостям в глаза, но с невероятной силой управляла армиями лакеев и горничных. Она выражала свои приказы замысловатыми жестами, похожими на зашифрованные послания, которые каждый новый слуга в доме должен был научиться понимать; ее пальцы на что-то показывали, колыша пустоту, предплечья рисовали геометрические формы, в турбине рук взвихрялся воздух, приводя в движение всю домашнюю машинерию с рассвета и останавливая ее только на закате. Но с девочками в их благоухающих и теплых комнатах она разговаривала много, и читала им книги, украшенные серебряными поясками, на которых девочки могли прочитать: Алана Третья, Алана Вторая, Алана. Сестры засыпали в обнимку, вдыхая запах лаванды от волос друг друга, и – кто знает? – обменивались снами. Иногда они просыпались посреди ночи и расставались, каждая уходила в свою комнату, слыша отцовские шаги в коридорах нижнего этажа и то, как слуги поспешно старались убраться с его пути, воображая и как будто видя мысленным взором замысловатую и просторную архитектуру жестов мамы, которая, молчаливо отдавая приказы, приближалась к своему супругу.
Теперь Карина ясно вспомнила одну из тех ночей, когда, пробираясь по коридорам, чтобы попасть в свою комнату, она услышала вздохи отца за дверью:
– Мне тоже тяжело, Алана, не думай, что нет. Но она должна уйти.
– Зачем? Это все, что у нас есть – две дочки.
Карина отбежала от двери, прежде чем могла бы узнать больше, но с течением лет и по мере того, как клубок предначертанных событий разворачивался, девушка позаботилась о том, чтобы заполнить пустоты своими собственными смыслами, хотя были моменты, когда она убеждала себя, что все было не чем иным, как фантазиями уставшей маленькой девочки посреди ночи, и что уход Кунны не мог быть запланирован так давно.
Воспоминания о сестре были самыми ценными обломками ее личной жизни, и она свято хранила их в дальних тайниках, за фальшивыми стенами, которые упорно возводила в своем разуме и душе. Кунна была ее лучшей подругой. С ней вместе Карина впервые обнаружила самые глубокие коридоры дома, почти все время погруженные в темноту и тишину, с толстыми и мягкими коврами, из-за которых не было слышно ни единого шага, и где, как говорили шепотом, в одной из комнат доживала последние мгновения своей жизни их бабушка, Алана Третья, ее девочки никогда не видели – старуху хорошо охраняли слуги-стражники, – но хриплый кашель однажды услышали, и он еще несколько лет преследовал их во снах. Рядом с Кунной Карина впервые поднялась на крышу, пробираясь по коридорам и лестницам, известным лишь трубочистам. Оттуда они смотрели на купол Храма Девяти Утроб, на крыши домов, клубы дыма и пара, струящиеся между зданий, и слушали шум рынков и улиц, да карканье гигантских птиц, что собирались на вершине Храма. Это были моменты чистой свободы, когда только они вдвоем имели значение и чувствовали бессмертие как невидимый поток воздуха, обдувающий крыши и ведомый лишь им. Они пробрались к дымоходам дома и, стоя в их тени, ели пирожки с вареньем, хихикали, глядя вдаль; так продолжалось много лет, а потом Кунна неожиданно начала грустить, глядя на Розовую Башню, про которую Карина тогда еще ничего не знала. Затем они перестали подниматься на крышу, и Кунна становилась все печальнее.
