Как бы ни старалась Карина изгнать это воспоминание, сцена с нею, готовой отправиться в дорогу, с каретой, ждущей на улице, разворачивалась перед ее внутренним взором с завидным постоянством. Кунна плакала и заламывала руки, Алана склонилась над дочерью и поцеловала в каждый висок. Харун Бок стоял под арками в коридоре, в окружении слуг и помощников, заметно измученный навязанным этикетом. Всякий раз, когда Карине приходила на ум эта картина, она видела отца с глазами, разбитыми на сотни, может, тысячи стеклянных шариков, со сжатыми кулаками и прямой спиной.
В тот день, полагая, что ее отправят в Розовую Башню, где ждала Кунна, Карина с удивлением и отвращением узнала, что конный экипаж увезет ее из Порты, в монастырь Тучь, с высокими металлическими стенами, почерневшими от былых пожаров, и ступенями из черного камня. Девушка глядела на родительский дом через окно кареты, пока тот не исчез за холмом, а затем уставилась на свои лакированные туфельки и не поднимала глаз, пока дверь не открылась, и не появились маленькие женщины, закутанные в черные одеяния и опоясанные тяжелыми цепями, на которых висели всевозможные свинцовые грузила – маленькие, как бобы, и большие, как сливы. Они ей улыбнулись и провели по широким коридорам, где на стене по одну сторону висели портреты женщин с суровыми лицами.
Судьбы двух девушек из дома Бок были схожи с другими тысячами и тысячами в истории Порты, чьи семьи старательно разделяли своих девочек, а позже – женщин, между многими, получившими хорошее образование в обширной системе монастырей над’Мира, откуда они выходили готовыми занять важные посты в администрации империи, и немногими, которым предстояло стать частью святого воинства. Судьба была не чем иным, как выражением института, называемого Тайнами, состоящего из женщин, которые предрекали новорожденным девочкам судьбы, плели для них жизненные пути
[14]. Алана Третья – та, что в последние годы жизни поселилась в тесных глубинах резиденции Бок, – в свое время была Тайной; она-то и нашептала своим племянницам, что одна из них станет книжницей, а другая – святой.
Первые дни в монастыре Тучь были необычными не только для Карины, но и для монахинь, которые каждое утро безуспешно пытались вытащить ее из постели и отправить в классную комнату или на одну из семи ежедневных Церемоний Вспоминания, а то и в столовую. Сперва они просили, гладили ее по волосам и шептали, что она не состарится среди этих черных стен, а выйдет отсюда образованной, готовой ко всему, с чем можно встретиться в Порте. Когда стало ясно, что слова не дают результата, монахини приноровились вытаскивать ее из постели и тащить по холодному полу к двери, где Карина, вновь демонстрируя неестественную силу, гнездившуюся в мышцах и сухожилиях, упиралась руками и ногами в порог и отказывалась выходить.
На второй неделе терпение женщин лопнуло, и, обернув шпагат вокруг маленькой свинцовой гири, одна из монахинь преподала ей первый урок. Ее руки и ноги сдались, судорожно подергиваясь, и Карина позволила отнести себя по коридорам монастыря до самого лекционного зала, где несколько других плачущих, испуганных девушек – некоторые в синяках – подняли головы от своих столов и посмотрели на нее как сообщницы.
Поначалу ночью она не спала, а искала на серебряном, озаренным лунным светом горизонте пик Розовой Башни, где, как она знала, заперли Кунну. Находила, терялась, от слез образы разбивались на части, а пейзаж расплывался, далекие здания скользили, отдалялись друг от друга. Когда Карина устремляла пристальный взгляд на неподвижные силуэты вдали, стена деревьев на переднем плане как будто поднималась, но стоило посмотреть на нее, как заросли успокаивались, словно замаскированные шпионы в ночи, и печальные ее мысли прерывало лишь пение сверчков, прячущихся в зарослях камыша под окном. Она зажигала свечу и писала Кунне, пока не засыпала, уткнувшись головой в бумагу, дописывая предложения лишь во сне, как будто чернила пересекали порог ее лба, и каллиграфические строчки бежали в тайниках разума. Проснувшись, она прятала странички и ждала, пока за ней придут монахини.
Через месяц Карину впервые навестила мама. Девочка стояла у окна и, как обычно, высматривала в тумане Розовую Башню, как вдруг увидела карету с большой золотой «Б» на дверце и вздрогнула. Побежала по коридорам, рассекая стайки монахинь, как черный дым, и выскочила, заплаканная, во внутренний двор монастыря.
– Ты приехала забрать меня домой! – кричала она, подбегая к маме, и Алана улыбнулась, но в ее сердце как будто воткнулся огромный шип, ибо она пришла не забрать дочь, но разбередить ее душевные раны и утолить собственную тоску.
Чуть позже, в комнате девочки, они обе смотрели вдаль и искали Розовую Башню, как вдруг Карина спросила, почему все это происходит.
– Так предначертано, птенчик мой. Твоя судьба связана со службой КоролюКоролеве, а для этого ты должна получить образование в духе Королевства. Монастырь Тучь – лучшая из школ над’Мира, Карина, и тебе нужно научиться вести себя правильно.
– А Кунна?
– У Кунны другая судьба, – сказала женщина и отвела взгляд. – Ей было нашептано, что она станет святой и что ее предназначение будет исполнено не в нашем мире, а в другом.
– Но, мама… – Карина расплакалась. – Когда я увижу ее снова?
Алана замолчала, начала гладить ее волосы и напевать одну из песен, которыми баюкала девочек, когда те были поменьше. Карина вытянулась на кровати, положив голову на колени маме, и закрыла глаза. Алана пела, и маленькие птицы собирались стайками перед окном. Карина открыла глаза один раз, когда почувствовала слезу матери, упавшую на висок. Она не вытерла ее, а подождала, пока влага впитается в кожу. Потом девочка уснула.
Когда она проснулась, мать все еще была рядом. Карина встала на колени рядом с кроватью и вытащила пучок писем для Кунны.
– Когда ты ее увидишь?
– Сегодня. Отсюда прямо к ней поеду.
– Можно мне с тобой?
– Нет, малышка. Это запрещено.
– Тогда отдашь ей это от меня?
– Она будет рада.
Протянув стопку листочков, Карина обнажила руку, и Алана увидела синяки.
– Обещай, что будешь хорошей, – попросила женщина. – Делай то, что говорят монашки, и учись хорошо, чтобы через несколько лет выбраться отсюда и вернуться в Порту.
– Да, мам…
– Слушай меня! Ты будешь жить у нас дома, и все будет хорошо, но до той поры ты должна быть паинькой. Обещай!
– И Кунна?
– Обещай!
Карина потупилась и пообещала, но она не собиралась сдерживать данное слово. Неделю за неделей она продумывала план, который должен был вне всяких сомнений доказать, что ее место не здесь, и ничто не заставит ее остаться среди монахинь Тучь, с опущенной головой и спиной, сгорбленной над старыми рукописями и канонами Вспоминаний. Ее мысли были все время с Кунной, и она чувствовала, что должна быть рядом с сестрой. Она презирала любой урок, на котором говорили про судьбу или цитировали Тайны; она ненавидела занятия, целью которых было превратить ее в послушную придворную даму, покорную правилам этикета. По ночам ей снилось, как они с Кунной странствуют по пустынным, выжженным полям. Это был ее любимый сон: казалось, они идут так неделями, месяцами, а то и годами, держась за руки, чувствуя пульс друг друга через яростно сжатые пальцы. («Не отпускай меня», – говорила Карина или Кунна. «Не отпускай меня», – говорили они обе.) Они ничего вокруг не узнавали, все казалось обгорелым, земля почернела, деревья стояли обнаженные, с изломанными ветками. Над ними парили огромные птицы с двумя парами перепончатых крыльев; твари каркали и шипели. («Где-то рядом есть труп», – сказала Карина, или Кунна, или обе, или никто.) А когда горы на горизонте начинали двигаться, и девочки понимали, что это никакие не формы рельефа, но гигантские тела червей, которые кишат там, где небеса встречаются с землей, Карина просыпалась. Она плакала от тоски по Кунне и обещала самой себе, что еще на один день будет воплощенным кошмаром монастыря Тучь.
