Однажды утром, пока туман сна перед глазами еще не рассеялся, Карина получила строгий выговор от одной из монахинь за невнимательность и была отправлена в Угол Позора – место, где зеркала расположили таким образом, чтобы наказанная девочка ничего не видела, кроме своего лица; по замыслу, отполированные серебряные пластины выявляли уродство над’Человека, которое надлежало преодолеть. Оттуда, где Карина стояла на коленях, спиной к классу, слышались шепотки и насмешки с передних парт, где несколько воспитанниц говорили про нее. Карина смотрела на свое лицо, и часы шли один за другим. Когда ей велели встать и выйти из Угла Позора, она, заряженная яростью, которой хватило бы на двоих, подошла к сидевшим на первой парте девочкам и отвесила обеим такие оплеухи, что разбила им носы и губы в кровь.
В тот раз Карина провела целый день в одиночестве, в узкой келье возле своей комнаты, специально предназначенной для таких наказаний, но с помощью темноты и тесноты сломить ее дух не удалось – и даже, скорее, наоборот, то и другое ее подпитывало, наполняло отвагой и придавало взгляду дерзости, и с течением времени заставляло все сильнее верить, что ее предназначение – быть святой, страдать за то, что она любит.
Карина была разочарована, когда ее выходка не заставила монахинь вызвать в монастырь маму. Это, как вспоминала теперь та Карина, что была прикована цепями к стене, лишь сильней разожгло в ней пламя. Через несколько дней после того, как ее выпустили из кельи, она была снова наказана: ей поручили вымыть все пробирки и прочие сосуды в алхимической лаборатории, и продлилось это до поздней ночи. С глазами, покрасневшими от слез и усталости, с мышцами, горящими от ярости, и с верой, что новая демонстрация непокорности может сделать так, что они вызовут маму и позволят ей покинуть монастырь, девочка подтолкнула все столы к окнам, распахнула створки настежь и выкинула все стекляшки во двор. От оглушительного звона монастырь проснулся, в комнатах и коридорах зажглись огни. Во дворе луна отражалась в десятках тысяч осколков, и удушливая пыль поднялась до окон первого этажа.
Наказали Карину жестоко, однако она с упрямством и без единого звука перенесла удары свинцовыми гирьками; монахини, умевшие читать в сердцах людей, все равно не вызвали ее родителей. Три дня и две ночи она провела в постели, поглаживая синяки на руках и ногах и наблюдая за тихим движением звезд на небе над’Мира, пристально глядя на дыру в поверхности луны, где, по преданию, обитали Очи – те, которые все видят, следят, бдят и обо всем знают. Время от времени она приподнималась на локтях и высматривала вдали Розовую Башню, но все как-то вдруг переменилось, даже леса и время года стали другими, небо приобрело синюшный цвет, крыши домов в тумане было не узнать – и лишь ее решимость осталась непоколебимой.
На третью ночь она выбралась в окно, спустилась по стене монастыря, а потом спрыгнула с высоты. Падение окровавило ей ступни и пронзило бедро судорогой; пришлось почти час лежать в кустах под окном, массировать опухшие мышцы и надеяться, что ее не обнаружат. На протяжении этого часа она не спускала глаз с дыры в луне, всем сердцем молясь Очам, чтобы не глядели на нее.
Она не знала, в какую сторону следует идти, чтобы попасть в Розовую Башню, но по крайней мере понимала, какая дорога ведет в Порту. Там, среди знакомых переулков и дорог, будет проще. Сперва надо было преодолеть густой лес, простирающийся вокруг монастыря Тучь, с его непреодолимыми живыми стенами. Она боялась, ей было холодно. Дрожа, прошла мимо первых деревьев. Тьма клубилась вокруг, творя все более непроницаемый мрак. Когда Карина подняла глаза, то оказалось, что луна исчезла; скрылась вместе с Очами за кронами деревьев. Казалось, в листве над головой кружились тени, словно струйки дыма, и при каждом их прохождении ветви шелестели. Ночные птицы курлыкали вдали и поблизости; ненасытный холод так и грыз Карину. Она шлепала по лужам, чаще всего зажмурившись, ведомая безумным желанием попасть к Кунне, в Башню. «А потом что?» – спрашивала она себя. Ну, потом она докажет всем, что там ей самое место, верно же? Она шла вперед, дрожала, вздыхала, глотала слезы, а в это время у нее над головой простирались бесконечные дороги сквозь листву, шуршали, шипели и шелестели. Через несколько часов ходьбы она увидела свет, и сердце радостно забилось в груди: край леса! Она побежала, споткнулась, вскочила и опять побежала, бежала, бежала, а потом услышала лай собак – за ней погоня? Нет, не сзади. Спереди. Она вышла на освещенную поляну и поняла, что не покинула лес, но обошла по кругу и оказалась по другую сторону монастыря Тучь, столкнувшись лицом к лицу с монахинями, которые ее искали с псами на поводках. Их взгляды встретились. Карина начала плакать. Монахини отпустили псов. Но животные были хорошо выдрессированы и знали, что нельзя кусать без приказа, так что просто обездвижили девочку, прижав острыми клыками кожу – от любого неосторожного движения они бы ее прорвали, и запах крови, ее вкус заставили бы псов еще сильней разъяриться. Карина теперь вспомнила, как сильно ее избили, и осознала, что едва понимает, каким образом ее тело вынесло так много ударов. Монахини еще давным-давно придумали жестокие наказания, которые не подвергали риску жизни воспитанниц, – они лупили девочек по заду, пока кожа не лопалась; и те еще долго страдали от позорной неспособности сесть, чьи причины были всем известны.
Ей не разрешили вернуться в комнату, но велели на протяжении всех уроков стоять перед классом. Карина принимала взгляды воспитанниц с упрямством, возвращая им язвительные, суровые гримасы, гордая своим бунтом и готовая в любой момент начать заново. Единственные моменты глубокого отчаяния она испытывала ночью, когда размышляла, сколько еще придется стерпеть, чтобы Алана приехала в монастырь. Она задавалась вопросом, рассказали ли монахини ее матери о том, что происходит, и предполагала, что нет. Монахини знали, что если родители проведают, то сразу же ее заберут. А может, думала Карина, отец и мать особо предупредили, что за любые проделки ее следует наказывать без уведомлений.
Дни, проведенные на ногах и в необходимости на каждом шагу терпеть ужасную боль, ее сильно утомляли, и иногда она могла заснуть стоя. Просыпалась под смех других девочек и чувствовала внутри себя густые леса, сожженные палящим солнцем ярости.
– Мне не место среди вас, гусеницы! – крикнула она им однажды и попыталась уйти, но боль помешала спешке.
– Ты глянь, кто заговорил – улитка! – раздалось позади, и Карина так сжала кулак, что ногти до крови вонзились в ладонь.
Но все изменилось однажды утром, когда, пробудившись от запутанного кошмара, поглощенная и пожираемая яростью и непослушанием, она совершила необдуманный поступок, который не только изменил ее жизнь, но и оборвал другую. Во сне она смотрела через подзорную трубу на Розовую Башню (которая выглядела лиловой, раздувшейся) и что-то искала; она знала, что ищет Кунну, но не понимала почему. Все вокруг кричали: «Смотрите, вон там! Там!» И, прищурив глаза, неестественным образом усилив свои зрительные способности, напрягая зрительный нерв так, что уподобилась ястребу в полете, она увидела Кунну, висящую на башне. Шея сестры была в петле, лицо побагровело, из глаз ушла жизнь. Ветер делал с ней, что хотел, швырял туда-сюда, и всякий раз повешенная, вертясь, ударялась о башню. С каждым ударом ее тело сотрясалось, от него отрывались куски; они падали к подножию башни, где их подбирали маленькие многоногие твари, которых Карина никогда раньше не видела и не имела понятия, что они собой представляют. Наделенная ко всему прочему еще и улучшенным слухом, Карина слышала, как звери с треском и хрустом грызут кости Кунны, время от времени присаживаясь на корточки, чтобы испражниться, или наклоняясь, чтобы вырвало, как будто освобождая внутри себя место для новых частиц девушки, которая, все еще отданная на поживу ветру, билась о башню и распадалась на куски. Когда осталась только голова в петле, болтающаяся, как одна из свинцовых гирек на поясе у монахини, – она время от времени ударялась о Розовую Башню и оставляла после себя ссадины, похожие на насмешливые физиономии, – Карина проснулась и бросилась вон из комнаты.
