– Тс-с-с, Карина, молчи. О таком не говорят вслух.
Алана Четвертая долго гладила волосы дочери, и обе они глядели в пустоту – каждая в свою, – пока, наконец, мать не прервала молчание.
– Перед тем как умереть, она явилась мне во сне. Я увидела, что она заблудилась в длинной и запутанной галерее, где на стенах не картины, а зеркала – сотни, тысячи зеркал. Она бежала мимо них, глядя то в одну, то в другую сторону, и ни в одном из множества зеркал не могла разглядеть отражение своего лица. Она плакала и рвала на себе волосы, птенчик мой, и все бегала в поисках зеркала, которое вернуло бы ей лицо, но все напрасно: повсюду отражались только два похожих лика, твой и Кунны. Я проснулась в слезах, Карина, и лишь одно было у меня на уме: моя мать, Алана Третья, Великая Тайна Порты, ошиблась и наворожила тебе и Кунне неправильные судьбы.
– Но, – проговорила Карина, – это ведь значит, что…
– Да, детка, ты отправишься в Розовую Башню завтра же утром.
Карина обняла мать, и обе плакали, пока не осталось больше слез.
– Если бы ты знала, как я рада, что снова буду рядом с Кунной.
– Кунна не будет с тобой, птенчик мой, – сказала женщина, опустив глаза, как будто что-то искала то ли среди теней, то ли в самой себе.
– Как это? Ты привезешь ее домой? Пошлешь в Монастырь Тучь? Нет, мама, не надо ее…
– Розовая Башня была не для нее, птенчик мой.
– Но, мама, дай ей еще шанс! Я тоже буду там, и вместе мы…
– Кунна умерла, Карина.
* * *
Это были последние слова, которые мать и дочь сказали друг другу на протяжении долгого времени. Тишина в доме и холод снаружи проникли глубоко в душу Карины, и в тот момент она поняла, что ее судьба – быть половиной над’Человека, тенью святой на дорогах над’Мира. Теперь, прикованная к стене в черной яме, где с каждым часом к ней все ближе подходил монстр, воплощение ночи и смерти, выдыхая в лицо благословенный смрад, все, что она могла делать – это прижимать к губам стеклянный шарик с зубом Кунны и вспоминать, позволяя годам ученичества в Башне течь перед глазами, чтобы не забыть, кто она такая и в чем ее предназначение.
Палмапалмапалмапалмапалмапалмапалма…
– Палма! Сива! Илена! Ана!
Кровь на сене, на бревне, на топоре; кровь в пыли, грязная.
– Палма!
С балки все еще свисала пустая петля, как будто в ней болтался невидимый труп.
– Сивана!
Старик быстро собрал двух других девушек, и, увидев следы бойни, Сивана и Илена в отчаянии завыли в унисон. От их крика проснулись соседи и прибежали к воротам.
– Ты, – спрашивал старик, дрожа как осиновый лист, – где Палма, где моя доченька?
Илена плакала у ног Сиваны, которая сумела проговорить лишь одно:
– Не знаю, я ее не видела.
– Что случилось, дед? – позвал из-за забора Гагу. – Чего у вас там происходит?
Старик вышел из сарая, одурманенный, белее мертвеца, механически повторяя одно и то же имя, снова и снова, как будто в душе его открылись раны, из которых хлестала кровь.
– Палмапалмапалмапалмапалмапалмапалма…
– Да что с ней, дед? – не отставал Гагу. – Мисса видела ее утром с той паломницей в черном. Они вместе ушли на рынок, вон туда, ага.
Гагу указал в конец улицы, и собравшаяся толпа расступилась, чтобы продемонстрировать воображаемое направление, рожденное у кончика пальца.
– Как? – спросил старик. – Ты ее видел?
Тут еще один сосед шагнул вперед и сказал:
– Я только что с рынка, дед, и я ее тоже видел – часа два назад. Но чтобы ты знал, она там не осталась, она прошла через рынок и направилась к лесу, к Тоака-Мунтелуй – к скалам.
Девочки оделись, принесли отцу кожушок, и все как безумные ринулись за ворота; толпа собралась вокруг них, и все вместе жители села пустились в путь. Еще один догнал деда и поведал ему через плечо, что сам видел девушку на заре, на улице, но – пусть его простят – не остановил, подумав, что она отправилась по делам. Очень занятой показалась ему женщина в черном, которая неустанно что-то говорила на своем языке.
– На каком еще языке, эй? – отмахнулся старик. – Та баба говорила по-нашенски. Или ты видел другую?
– Нет, дед, это была она же. Но говорила громко и как будто задом наперед.
– А Палма? А моя девочка какой была?
– Молчаливой, как всегда. Шла, опустив голову, покорная.
Они дошли до рынка, поспрашивали – и действительно, нашлись еще те, кто видел дочь старика, которая шла, держась за руку с женщиной в черном. И все пальцем указывали на Тоака-Мунтелуй.
– Она с кем-нибудь поговорила? – спросил дед.
– Нет, но внимательно слушала, что ей говорит та, другая.
Старик ненадолго приостановился, не скрывая слез и страха, и, пока дочери висли у него на плечах, словно тряпичные куклы, рассказал, что увидел в сарае, а также о том, как сильно его пугала женщина в черном, которая как будто говорила шиворот-навыворот, на языке мертвых. И тогда все побросали свои дела, присоединились к толпе и отправились в сторону леса. Так вышло, что село в то утро опустело, остался в нем лишь домашний скот, а также тараканы и птицы на чердаках и на деревьях. Вслед за людьми отправился лишь один вид живых существ: все очень удивились, когда глянули вниз и увидели, что за ними по пятам бегут многие сотни крыс, направляясь вместе с сельчанами к Тоака-Мунтелуй, как будто и сами имели какую-то цель. И, хоть люди сыпали проклятиями и боялись, они решили в другой раз поломать голову над этой загадкой – после того, как разберутся с женщиной в черном и вернут дочь старика домой.
Люди и крысы шли к двум заостренным скалам, которые называли Тоака-Мунтелуй, где, по преданию, святой Яба колотил в било костями несвятой Хасаниси и откуда в час заката – если ветер не дул и в селе была тишина – еще доносился звон. Там, когда расселина сузилась, люди пошли гуськом и стали подниматься по склону горы, сопровождаемые крысами. Время от времени случайно или нарочно кто-нибудь наступал на крысу, и, получив сапогом по голове, зверьки оставались бездыханными в трещинах и под камнями; были и такие среди вооружившихся вилами и топорами ради утренней охоты, кто на каждом шагу протыкал или разрубал по крысе, морща нос от отвращения. Но все напрасно: грызунов было слишком много, и они бесстрашно собирались у ног людей, как будто размножаясь на ходу; и вот так они дошли все вместе, люди и крысы, к поляне за Тоакой, у самой опушки леса.
Все собрались на той поляне, вокруг деда и его дочерей, и крысы тоже остановились – разлеглись тут и там, словно выжидая. Люди удивлялись, пялясь на зверьков у своих ног, и крысы как будто тоже в изумлении глядели на них, подняв головы и оцепенев – казалось, количество людей утроилось, потому что в каждом черном глазу, маленьком и круглом, теперь отражался человечек, словно пойманный в стеклянный шар-ловушку в голове грызуна.
