Но поднялись не все, и Бартоломеус все еще видел в траве неподвижных крысолюдов, а когда пошел посмотреть, что с ними, то оказалось, твари мертвы: один чесался так сильно, что проткнул себе кожу и, судорожно разрывая землю пальцами, повредил вены; другой проглотил язык и лежал посиневший, с опухшим горлом, пялясь в пустые небеса, как безумец; были и такие, кто умер просто так, без причин – наверное, они не смогли привыкнуть к новым телам и новой сути, которая им не подошла. Пока Бартоломеус таскал трупы и сбрасывал в яму, еще один крысолюд из тех, что собрались вокруг женщины, вдруг начал яростно блевать и рухнул к ее ногам. Женщина неустанно глядела на Бартоломеуса, облаченного в кожу Палмы, и ему казалось, она улыбается, но это была улыбка, вывернутая наизнанку, пропущенная через перегонный куб, с таким количеством перепутанных смыслов, такая сбивающая с толку, что оживший мертвец растерялся, опечалился и следующие несколько минут провел, глядя на дно ямы, откуда на него слепо таращились остовы крысолюдов. Если бы Бартоломеус не знал, что эти существа были тупыми и не способными ничего чувствовать, он бы мог поверить, что их мертвые, но пристальные взгляды содержат неимоверно ценные тайны и истины, впитанные через кривые хребты из земли и посланные вверх – к нему и к небесам. Но нет, это были всего лишь пустые взгляды трупов тех созданий, которым новая и чуждая жизнь показалась омерзительной.
Повернувшись к женщине, Бартоломеус увидел, как она делает ему знак. Он подошел, наклонился и услышал ржавый шепот:
– В путь. Время пришло.
И они отправились через лес к ближайшему селу. Шли медленно, потому что женщина, истощенная ворожбой, с трудом переставляла ноги. Иногда Бартоломеус брал ее на закорки и нес час-другой, но, хоть его мужские кости и могли нести тело женщины, плоть молодой девушки на этих костях покрывалась синяками, болела и немела, и в конце концов ему пришлось усадить свою ношу в тени дерева, а самому размять слабые мышцы, которые ему не принадлежали. Иногда крысолюды поднимали женщину над головами и несли полдня, словно гроб среди деревьев, но через несколько часов такой ходьбы кто-нибудь из них спотыкался, падал лицом вниз и, подергавшись несколько раз, испускал дух. Время от времени Бартоломеус бросал взгляд назад и видел один-два трупа крысолюдов, оставшиеся по пути следования процессии. Жизнь в человечьем теле им не подходила; только самые сильные продолжали путь, желая однажды выйти из этого леса, казавшегося бесконечным.
Но вот ночь застигла их в лесу, и пришлось устроить привал, развести несколько костров, согреться и поспать. Бартоломеус время от времени давал женщине попить родниковой воды из пузыря, который наполнил по дороге, и женщина утоляла жажду, а потом проводила влажным языком по растрескавшимся губам
и смотрела на Бартоломеуса взглядом, полным вывернутой наизнанку любви, словно на собственного ребенка, который умер, а потом был возвращен к жизни. Женщина, как и прежде, не испытывала голода, да и сам Бартоломеус с изумлением обнаружил, что заемный желудок Палмы не просит еды, хоть и урчит тихонько. А вот крысолюды не могли скрыть ни свой аппетит, ни суть, странным образом втиснутую между человеком и зверем, и, собрав несколько трупов своих сородичей, что остались забытыми позади, стали их есть, поджаривая куски мяса с рук, с ног, тупо глядя на свою еду, кусая и глотая с удовлетворением. Бартоломеус не знал, жалеть их или завидовать той пустоте, что была у крысолюдов внутри, так как понял: внутри него росло нечто болезненное, некая душевная опухоль, Скырба, чуждая как его мужским костям, так и женской плоти – сгусток любви, окружающий то, что можно было назвать БартоломеусомПалмой.
Он вытянулся у костра и ласкал свое тело, пока не заснул, вспоминая Палму – самое хорошее, правильное и красивое создание, которое когда-то рождалось на Ступне Тапала и которое пожертвовало ради него своим телом. А душа? Где же ее душа? Он задавался этим вопросом, почти погрузившись в сон, творя из духовного узла внутри себя множество миров, полных мечтаний и надежд. А потом, где-то посреди ночи, когда крысолюды спали как убитые, женщина
его разбудила и рассказала об их путешествии все, что должна была рассказать. Она поведала о миссии святых над’Мира, о попытках пронзить тонкую ткань между мирами; о солдатах из иных миров, выращенных в подземных питомниках для поддержки атаки над’Мира; рассказала о малых дырах в изначалье, обнаруженных случайно, когда, по преданию, маленький и пухлый Нилэ-Билэ кувырком свалился по склону горы, и от удара мир треснул, так что получилось заглянуть за пределы его ткани; о том, сколько было других попыток, сперва через маленькие разломы, куда сумели протиснуться несколько святых с ученицами, потом – через более широкие, но все они были недостаточно велики для целых армий; до той поры, пока Великий Философ (и тут она замолчала, ни один звук не вырвался из ее горла, и лишь губы продолжали шевелиться, обрисовывая в воздухе имя, которое было запрещено произносить) узнал заклинания, посредством которых экскременты омерзительных не’Людей из Ступни Тапала могли истончить ткань и таким образом позволить над’Миру проникнуть в не’Мир. Потому они и шли в Мандрагору, где уже были попытки совершить прорыв, сообщила женщина хриплым голосом: им предстояло испятнать мир нечистотами, извлеченными из не’Людей.
– Ибо, – сказала женщина, – что есть дерьмо, как не мир поглощенный, измельченный кислотными соками желудка и извергнутый наружу в виде смрадной материи, нежеланной сущности всего, что нас окружает? С его помощью мы теперь откроем врата, чтобы сквозь Мандрагору прошли целые армии под нашими знаменами, чтобы протолкнуть Великую Лярву из одного мира в другой.
Бартоломеус все время держал свои заемные глаза закрытыми, но не спал, а слушал и на обратной стороне век создавал пронзительные образы, нарисованные цветами крови и дерьма, алым и черным. И посреди этой мешанины возникла огромная розовая туша: Великая Лярва.
– Может, однажды, если все наши нынешние усилия не принесут плодов, мы узнаем, как переходить из мира в мир через существ, которые там обитают, помещая семя Матери в утробу не’Человека; таков был сон, который увидел Великий Философ, когда вдохнул в первый и последний раз миазмы гноя, выдавленного из Тапала. Потому что единственное слово не может одновременно означать примирение и раздор. А теперь спи, гость в чужом теле, и пусть отдохнет твоя Скырба.
Когда Бартоломеус проснулся на рассвете, он обнаружил женщину сидящей подле угасающего костра: она устремила грустный взгляд на красноватые угли, которые вот-вот должны были испустить дух. Они встали и снова отправились в путь, то и дело оглядываясь – БартоломеусПалма, женщина в черном и крысолюды – на грызунов размером с человека, которые остались мертвыми в траве. Их количество постоянно уменьшалось, и, пересекая лес, они оставили позади еще нескольких крысолюдов, которые корчились на земле, а потом, из
последних сил, подползали к какому-нибудь дереву, и там их настигала смерть.
[15]
