Карета снова поехала, как будто ее подталкивала трепещущая от радости толпа, и оказалась на постепенно расширяющейся улице. Вдалеке, в западной части горизонта, довлел черный купол храма, чья мелкая мозаика посверкивала в лучах солнца; чем ближе к нему подъезжал безымянный, тем больше понимал, насколько это строение огромно. За всю свою жизнь – хоть он уже мало что о ней помнил – ему ни разу не случалось узреть нечто более монументальное. Оно выглядело как половина шара титанических масштабов, чья мозаичная поверхность переливалась, отражая бег облаков, свет солнца и, предположительно, луны (позже, когда на город спустилась ночь, безымянный понял, как трудно отличить звезды в небе от храмовой мозаики, в которой как будто застряли частицы дневного света, и подумал о том, до чего не’Людям повезло – ведь они ночью ложатся спать так близко к небу, так далеко от земли и сути человеческой; может, потому сами они и предпочитали называть себя над’Людьми, то есть чем-то превыше людей, а тех, кто жил на Ступне Тапала, прежней родине человека с головой коня, именовали не’Людьми).
Безымянный огляделся по сторонам и немедля получил разъяснение от не’Человека: это святое здание было Храмом Девяти Утроб, Вздутием Миров, узлом, где все начиналось и заканчивалось. Его гной, то есть все они, омывал раны Порты. Увидев, как безымянный вопросительно нахмурился, над’Человек объяснил:
– Порта – это город, где мы находимся. Через него входят и выходят.
[18]
Потом, отвернувшись от безымянного, он проговорил как будто самому себе, голосом, окутанным другими голосами:
– Здесь спит Мать.
Они объехали Храм, и это как будто длилось целую вечность; далеко, на закате, небо быстро краснело, облака вспыхивали одно за другим; тьма поднималась из-за скал, которые скрывали ведущие вверх ступени. Крики громадных птиц – безымянный теперь видел их отчетливее – блуждали над городом, выражая смятенное желание этих живых существ отыскать свое место в высоких гнездах, которые раскачивались на шестах над вершиной купола.
Не’Люди не осмеливались вернуться к себе, в свои дома, облицованные холодными и гладкими мраморными плитами, возвышающиеся над улицами, словно гордые памятники мастерству здешних зодчих.
– Возможно, жизнь в не’Мире утомила тебя до мозга костей, – проговорил над’Человек, только вот безымянный не понял, к чему это было сказано. – Но теперь ты в Мире и можешь жить. Ночь передохни, а завтра многое осознаешь.
Сказав это, он положил на плечи безымянному руки, пригвоздив его к месту, и кто-то остановил карету, так что все повалились друг на друга. Безымянный заметил, что то же самое случилось с людьми в толпе: они превратились в океан тел, цепляясь друг за друга и наклоняясь поближе к земле, в ожидании чего-то. Но то, что случилось дальше, застигло безымянного врасплох, заставило вздрогнуть разумом и душой – тем, что от них еще осталось, – ибо он почувствовал, как затряслась земля. Весь город несколько секунд дрожал как осиновый лист, а здания раскачивались, словно катаясь по рельсам и на шарнирах, а Храм тряхнул мозаичной оболочкой, словно готовясь сбросить одежды. Когда все прекратилось и в Порте настала тишина, над’Человек, увидав в глазах безымянного испуг и недоумение, сказал:
– Мать перевернулась на другой бок. Теперь можно и поспать.
Они опять поехали, на этот раз одни. Толпа разделилась на части, рассеялась, не’Люди один за другим разошлись по домам, и остались только десятки – может, сотни – рабочих, которые быстро сооружали деревянные строительные леса, обвязывались веревками вокруг бедер, закидывали на спины мешки с кусочками мозаики, которые упали с Храма. Они готовились до самого рассвета крепить эти плитки на положенные места одну за другой.
Вскоре закат принес покой, и лишь теперь безымянный услышал отчетливые ночные звуки: шум, доносящийся как будто из центра Храма, шуршание птиц на вершине купола и унылый плач, который делался все громче по мере приближения к городским стенам. Насекомоподобные гиганты с ногами-ходулями брели от фонаря к фонарю, зажигая каждый; в конце концов они добрались до здания, такого же черного и изысканного, как все прочие, но у него была настежь распахнутая дверь, и на пороге их ждали несколько фигур. Они теперь были почти у самой стены Порты, и исходящий от нее вой оглушал, но, похоже, волновал только безымянного.
Выбравшись из кареты, человек с головой коня остановился и повернулся к стенам. Теперь он лучше видел те их части, которые, как ему показалось издалека, двигались. В самом деле, один фрагмент стены медленно опускался под землю, а другой поднимался следом за ним, занимал его место, и происходило это таким образом, что никто не смог бы заглянуть в ненадолго возникающий проем между ними. Стало ясно, что вой раздавался не из-за стен Порты, а прямо изнутри них. Над’Человек, положив руку на плечо безымянному, сказал:
– Это Пороги Мира и не’Мира.
А потом мягко развернул его лицом к дверям здания, спиной к Порогам, и безымянный вошел, как ему казалось, в свой новый дом.
– Добро пожаловать в Купальни, ваша светлость! – сказал один из встречающих и благоговейно опустил голову, прежде чем закрыть за ними дверь.
* * *
Время шло незаметно.
В отсутствие часов безымянный пытался считать и запоминать ежедневные землетрясения, когда Мать переворачивалась с одного бока на другой и вызывала смену дня и ночи, но через некоторое время сбился со счета и сдался. Последнее содрогание мира случилось лишь несколько минут назад, пока он ждал Хирана Сака, который должен был, как и каждое утро, провести очищение.
Он привык – и к сну под неустанный жалобный вой Порогов, и к омовениям по утрам, и к урокам, которые читали лучшие учителя Порты; теперь, закатывая рукава рубашки, безымянный понял, что еще кое к чему привык – носить голову коня на плечах, больше не замечая ее, и признавать, что все называют его человеком с головой коня.
Той ночью, когда его отвели в комнату на верхнем этаже Купален, на изысканном столике из резной кости, под серебряным колпаком обнаружилась голова коня – только что отрубленная, еще горячая. Капли крови падали на резную кость, заполняя пустоты, и проступала мрачная сцена, нарисованная конской кровью, но безымянный пока не понимал, в чем ее смысл. Он оставил голову на столике и огляделся по сторонам: мебель была простая, сундучок, кровать, узкие и высокие окна, деревянный пюпитр, да и все. Вонь, которую он почувствовал, едва войдя в Купальни, и которая тотчас же пропитала его рубаху, пробралась и в эту комнату. Он решил было открыть окно, чтобы ее проветрить, но от этого скулящий вой и стоны изнутри Порогов, расположенных всего-то в паре кварталов от Купален, звучали еще мучительней.
Он вытянулся на кровати, зажав уши ладонями, и попытался заснуть, но это было невозможно, и потому он встал и начал ходить по комнате из угла в угол, словно зверь в клетке. Звуки боли, плачущие голоса, вопли и отчаявшиеся стоны без устали ломились в ворота его души, прося, чтобы их впустили. Он сворачивался клубочком, пел, затыкал уши пальцами, но все без толку. Стоны он еще мог стерпеть, но время от времени ветер, который дул со стороны Порогов – неизменно со стороны Порогов, как с перекрестка дверей и окон, – швырял ему на спину обрубленные слова, куски предложений и фраз самого ужасного толка, те, что изрекают несчастные создания, когда скрежещут зубами и проклинают собственное существование, слова столь опустошительного одиночества, что они любого могли бы довести до безумия или даже смерти. Охваченный слепой яростью, безымянный потянулся к той вещи, что оказалась под рукой, и надел ее на голову. И так вышло, что разум человека с головой коня обрел покой.
