Звуки, выражающие немощь и абсолютное одиночество, не исчезли совсем, но стали далекими, приглушенными, как эхо предсмертных воплей. Голова коня, надетая поверх головы безымянного, объяла его разум так плотно и так горячо, с такой любовью, что он, будучи совершенно измотанным, рухнул у подножия кровати и задремал, но не раньше, чем против собственной воли вспомнил мальчика, чье имя больше не знал и чье лицо было окутано туманом, а говорили про него, что он бесчисленное множество раз пересекал Пороги между Миром и не’Миром, и безымянный, погружаясь все глубже в сон, никак не мог взять в толк, каким образом этот ребенок смог пережить вой, пронзающий до костей, и стоны, плавящие души, без какой-нибудь головы коня – такой славной, такой теплой, так хорошо сидящей на плечах.
А теперь, в ожидании Хирана Сака, все еще боясь его толстой иглы, безымянный опять надел голову коня поверх своей, вдыхая теплый воздух через ноздри зверя. Хиран Сак, который никогда не опаздывал, появился; следом за ним два ученика толкали аквариум на колесиках.
– Как спалось, мой славный друг? – спросил Хиран Сак и попытался улыбнуться.
Человек с головой коня пожал плечами, и улыбка Хирана Сака неожиданно перешла в смешок, который совсем не шел его суровому серому лицу.
– Ты к этому привыкнешь, – сказал над’Человек и, достав две иглы, длинные и толстые, положил их рядом с собой.
Хирана Сака безымянный в первый раз увидел той ночью, когда его привезли в Купальни. Над’Человек к нему не приблизился, но следил взглядом, стоя в дверях одной из комнат, и сочащееся оттуда гнилостное зловоние распространялось чуть ли не по всем коридорам. Человек с головой коня вспомнил, что его вырвало по дороге, и несколько минут он обильно потел, а последним образом, который возник перед ним до наступления тьмы, и первым, что появилось после, было лицо Хирана Сака, такое грустное, такое мечтательное, почти невыносимое, словно свидетельство некоей боли, хорошо запрятанной под грубой и толстой кожей над’Человека. Но человек с головой коня к этому тоже привык, и принял тем утром Хирана Сака с его иголками.
Но к одной вещи он так и не смог привыкнуть: к аквариуму с грязной жидкостью, в которой время от времени появлялись головастики размером с кулак, выплывая из глубин и приближаясь к стеклу, демонстрируя себя, как будто осмелились – по меркам своего вида, совершив геройский поступок – посмотреть на мир за пределами стекла. Человек с головой коня тоже был никчемным головастиком, который теперь глядел из одного мира в другой, но в новом мире его приняли с любовью, а из старого вытолкнули с ненавистью и безразличием.
– Ты готов? – спросил над’Человек, и безымянный кивнул, показал вены под тонкой кожей.
Хиран Сак сомкнул огромный кулак на его правом запястье, а другой рукой воткнул иглу в вену; в коже открылось болезненное отверстие, и над’Человек поспешил повторить то же самое и с левой рукой. Ученики, стоя по обе стороны кровати, внимательно наблюдали, запечатлевая в памяти каждое движение. Руки безымянного свисали, отягощенные инструментами, а аппарат, который запустили при помощи рукоятки и педали, начал высасывать его кровь через одну иглу и накачивать той омерзительной жидкостью через другую. Испуганные шумом и вибрацией механизма головастики начали кидаться в стекло аквариума, и их лилово-серые тела издавали поскрипывание и глухой стук.
Поначалу было тяжело. Соки, которые вытекали из него и текли сквозь него, всегда вызывали такую жуткую рвоту и такую извращенную слабость членов, что из безымянного хлестало из всех отверстий, и комната сразу заполнялась смрадом блевотины, мочи и дерьма, спермы и пота, слез и пены, капающей с подбородка, а тело пребывало во власти озноба и жара одновременно. Потом его перенесли в Малые Купальни, где гостя как следует обмыла бледная ученица, которая, склонившись над кадкой и трудолюбиво очищая его тело, никогда не смотрела ему в глаза. Позже безымянный спросил, в чем причина ее робости, и девушка призналась, что никогда не видела человека. Гостю с головой коня она казалась обезоруживающе красивой, и не единожды ему приходилось скрывать свое затвердевшее мужское естество, взволнованное движениями ее длинных рук, тем, как прыгали полные груди под блузой из черной кожи, ее губами, под которыми скрывались еще одни, и тем, как она произносила свое имя – Нирина – тремя голосами сразу, от чего на ум безымянному шли воображаемые пейзажи, полные одурманивающей флоры и фауны.
Но сейчас Нирина была еще далеко, несколькими этажами ниже, и безымянный сражался с отвращением и образами, возникающими у него перед глазами под воздействием жидкостей, которые высасывали и закачивали. Он знал, что так надо, ему это объяснил Мастер на первом же уроке, в просторном лекционном зале, куда его привели по запутанным коридорам. Человек с головой коня был нечист из-за того, что его тело стало похожим на другие тела из Мира (который Мастер называл не’Миром), и его труд рядом с теми, в чьи ряды он теперь вступил, не мог начаться, пока он не очистит оболочку, содержание и дух (который Мастер называл Скырбой).
Иногда, склонившись над измученным гостем, Хиран Сак испытывал такую жалость из-за его страданий, что просил учеников надеть на него голову коня. Стоило это сделать, как безымянный успокаивался, переставал трястись, и его дыхание делалось ровнее. Там, под маской, он разделял образы и запахи, как будто перемещая их по воображаемой ладони из одной области существования в другую, но обе не имели имен – только ощущения; и по ходу дела – кровь покидала его тело, освобожденное место занимала жидкость из аквариума – одна область пустела, другая наполнялась, его суть теряла равновесие и начинала падать в ту сторону, что была полна, но сильные руки учеников каждый раз его ловили, не давая свалиться с кровати с иглами в венах и аппаратом, прикрепленным к телу. С каждым сеансом очищения слова Мастера делались яснее, и то, что несколько дней назад было всего лишь зерном знаний, которое древний наставник зарыл в его Скырбе, превращалось в росток, увиденный мысленным взором: пронзающий слои, выходящий навстречу солнцу тьмы. Потом он погружался в глубокий сон, и Хиран Сак с учениками освобождали его от машины, оставляли спать. Во сне, как правило, он шел босиком через поле, простирающееся куда ни кинь взгляд, открытое всем ветрам, и чей-то голос звал его по имени – но что это было за имя, и откуда доносился голос, он так и не сумел понять, сколько бы ни вертелся посреди этого бескрайнего поля.
Великая радость и, вместе с тем, великое несчастье: любовь
Ульрик с нежностью вспоминал старого Нортта: как он вечно ворчал, как неустанно сутулился над их планами, охаживал провинившихся узловатой палкой, на которую обычно опирался, а иной раз даже дремал стоя посреди учеников. Если кому-то из них случалось засмеяться, он сразу же просыпался и бил его костылем по башке. Когда Ульрик попал в Королевские мастерские, Нортт все еще обладал блестящим разумом, хотя уже с трудом перемещался между детьми, и постоянно говорил, хоть это и было для него ужасно утомительно, но, самое главное, он уделял каждому ученику должное внимание. Старик оказался первой станцией, куда прибыл мальчик, прежде чем попасть в мастерские Великого инженера Порты Аль-Фабра. Даже сейчас, когда ему поручили столь трудную миссию, Ульрик иной раз выходил ночью из мастерских, смотрел вниз, на маленькие подготовительные залы, и с нежностью вспоминал свои первые года в Порте.
