Когда их взгляды встретились, Ульрик забыл обо всем, даже о том, откуда и куда шел (на миг он потрясенно осознал, что находится в другом городе и должен выполнить некую трудную миссию, забытую по пути, – и его охватила паника от того, что придется перед кем-то отчитываться). Он смотрел на нее и не понимал, как кожа может быть такой гладкой и бархатистой, такого оливкового оттенка, как глаза могут иметь такую миндалевидную форму, волосы – быть столь черными, стянутыми так туго в геометрически правильный пучок (такое тело, такие ноги, такой зад, такие груди и так далее – словом, его юные тело и душа пришли в смятение). Девушка его сразу не заметила, она стояла, прижимаясь спиной к забору и тяжело дыша, большие капли пота падали с ее подбородка в пыль у босых ног. Ульрик стоял, как дурак, посреди дороги, лишь время от времени отгоняя мух, которые мешали ему предаваться пьянящим грезам. Карина повернулась к нему, будто почувствовав взгляд, пронзающий затылок, и нахмурилась. Подняла кинжал, упавший в пыль, и по-солдатски плюнула ему под ноги, продолжая пристально глядеть прямо в лицо. А потом помчалась к казармам, издавая боевой клич, – Ульрик не видел, что она атакует, но ему было все равно, поскольку в тот момент его вообще мало что волновало. Вырвавшись из-под чар взгляда Карины, Ульрик вспомнил, куда идет, и поспешил домой. Вокруг ужасно смердело мертвечиной, но для Ульрика это не имело значения. Он влюбился.
К счастью для него, на душе у Ульрика стало немного легче на протяжении тех недель, и тем самым появилось место для новой любви: Хампель чувствовал себя все лучше, даже начал понемногу работать и тоже зарабатывать деньги, так что парнишка не чувствовал себя глупо и не стыдился, думая о Карине. В мастерской работал с необыкновенным энтузиазмом, его руки и разум как будто одухотворило сверх всякой меры это чувство, такое новое и такое наркотическое – любовь. Казалось, он впервые начал понимать, чем именно занимается, – то, что Нортт ему объяснял, прибегая к помощи слов и ударов палкой по голове, – то, в чем его предназначение, что ему надлежит делать: Ульрик был межмировым строителем, он мог воздвигнуть в над’Мире нечто, продолжающееся само по себе в не’Мире, мог создавать то, что имело соответствие в разных местах над’Мира и так далее, манипулируя скорее пространством за пределами древесины, чем ею самой. Итак, было понятно, что он делает, но чего Ульрик еще не понял, так это зачем он это делает, почему он был наделен этим даром и что ищет у старого Нортта. Но любовь подсказывала подобие ответа, и даже два, за которыми можно было спрятаться, – как оно часто случается с влюбленными, эти ответы понимали только они, и только они в них верили, как бы все прочие ни твердили, что это просто хмель от чувств.
За те недели Ульрик обратил внимание на то, что Нортт в последнее время все быстрее слабеет, и однажды утром заметил опухоль, которую старик пытался спрятать под рубашкой. Речи Нортта делались все тоскливее, и даже палка опускалась на головы и спины учеников с некоей печалью. Пошли слухи, что жить ему осталось мало, но парнишки понятия не имели, кто их распускает.
Ульрик все лучше осваивал свое ремесло, и теперь мог строить средних размеров конструкции, которые обладали способностью переносить одного-двух человек из одного места в другое, искривляя и обманывая пространство вокруг древесины. Он заподозрил, что даже время не остается равнодушным к его изобретениям, и начал экспериментировать с часами, спрятанными внутри своих конструкций, но еще было слишком рано для окончательных выводов. Письма из дома приходили регулярно, и вести были хорошие: Хампель вновь погрузился в работу, но более спокойную – он не строил мосты, не брался за задания, превосходящие возможности, а мастерил столы, шкафы, заборы и мелочи, которые приносили ему радость. В письмах матери было больше спокойствия, и она даже заметила, что и растения снова ей улыбаются. А вот старик Нортт таял с каждым днем, иногда застывая со своей палкой на несколько минут, не в силах двинуться с места, и не раз он кашлял так сильно, что снаряды из мокроты с кровью разлетались во все стороны над макетами учеников. Старику было все сложнее их учить, а также прятать под рубашкой опухоль, которая омерзительным образом выпячивалась с одной стороны. Все закончилось, когда в один день, опираясь на свою палку посреди мастерской, он обделался, и появилась вонючая лужа – точно остров, на котором Нортт ждал смерти. Его унесли на руках, и парнишки больше не видели своего учителя. Его место занял молодой плотник из мастерских Великого Инженера, но он оказался слишком добродушным, чтобы держать учеников в рамках. Впрочем, ему удалось завоевать их доверие с помощью всевозможных историй, подлинных или выдуманных, связанных с мастерскими Великого Аль-Фабра.
Новообретенная свобода позволила Ульрику в те месяцы бывать дома чаще, и парнишка это делал не только ради родителей, но и – в особенности – чтобы видеть Карину через забор гарнизона как можно чаще. Поначалу приходилось долго ждать, пока она появится, иной раз двор оказывался пустым, и лишь вдалеке можно было заметить движение – за окнами темной башни посреди двора, окруженной военным кварталом, где, как он знал, находилась его Карина. Со временем их намерения странным образом согласовались, но в этой так называемой тайне не было ничего загадочного – просто Карина сама начала за ним следить и поджидать в той части двора. Ульрик обычно садился на камень за кустом, прячась от всего мира, а Карина прислонялась к забору. За разговором они никогда не смотрели друг на друга.
Их первые обращенные друг к другу слова были неуклюжи.
– Я Ульрик.
– Ну и что? Я…
– Э-э…
– Карина.
– Да.
– Что да?
– Прости, так нельзя. Ты хочешь, чтобы я ушел.
– Не хочу.
– Хочешь, чтобы остался.
– Этого тоже не хочу.
– А чего ты хочешь?
– А ты?
Осознав, что не знают, чего хотят, оба долго молчали, пока на башне не начали звонить в колокола. Ворота открылись, и дуновением ветра принесло знакомый смрад гнилого мяса.
– Что это так воняет? – спросил Ульрик.
Но Карина сказала лишь одно:
– Приходи еще.
И убежала.
Ульрик пришел. Он находил поводы приходить все чаще, выдумывая для молодого учителя всевозможные байки, чтобы тот позволил ему повидаться с родителями – то есть на самом деле с Кариной. Кровь кипела у него в жилах, когда он был не возле забора, и все жидкости в теле как будто испарялись, стоило ему увидеть, как она приближается, мрачная и сильная. Он прятался за своим кустом, она прислонялась к забору, и повисало молчание, овладевшее их душами, в котором проклюнулась великая радость и, вместе с тем, великое несчастье: любовь. Проходили целые минуты без единого слова, без взглядов друг на друга, но молчание не нуждалось в помощи, чтобы работать на них, – оно вспахивало поле и сажало зернышки одно за другим, одно за другим, пока не вышло так, что внутри Ульрика и Карины выросли огромные сады, полные пьянящих ароматов, с жесткими плетями виноградных лоз, которые, пробравшись из одного сада в другой, связали их – на радость, на беду – навечно.
