– Давай рассказывай, что они там делают.
– Ульрик, да я мало что знаю. Дай поспать.
– Начни с того места, где остановился.
– А я не помню, где остановился.
– Арик! Ну елки-палки!
Но Арик все время засыпал, и Ульрик его будил, от чего в обеих реальностях – сна и бодрствования – возникали густые клубы непроницаемого тумана.
– Что ты слышал от родни? – спросил его Ульрик в одну из ночей.
– Я мало что знаю – вроде они тоже готовятся к Великому Плану.
– Что они будут делать?
– Отправятся туда.
– В не’Мир?
– Угу… – ответил Арик откуда-то из-под подушки.
Ульрику этого хватило, чтобы внутри у него все вспыхнуло, как высохший лес. Он пылал и работал, пылал и работал, и на четвертый день объявился подле ниши Аль-Фабра в тот самый момент, когда мастер одевался, и песок сыпался с его чавкающей спины к ногам.
– А, блудный сын! – вскричал Великий Инженер. – Надо было тебя как следует отхлестать, ты в курсе, да?
– Да, господин.
– Но мне тебя жаль, несчастный, – ты и так получил в Башне хорошую взбучку. И поделом! К тому же… – Тут Аль-Фабр посмотрел ему в лицо. – Слышал про твоих… Соболезную.
– Спасибо, господин.
– Но я очень сердит, Ульрик! Знаешь, сколько времени ты потерял впустую? Сколько потерял я? Сегодня иду в Королевскую Канцелярию, где хочу поговорить и про тебя и запросить некоторые меры нака…
Но Аль-Фабр проглотил остаток фразы, когда Ульрик вытащил из трайсты
[28] свиток, который несколькими движениями развернул, и его край опустился до самого пола. Великий План. Мастер встал на колени, нахмурив лоб от недоверчивости, и начал изучать чертежи, в спешке нарисованные Ульриком, водя по линиям указательным пальцем, под ногтем которого как будто собрались целые песчаные барханы.
– Хм… – бормотал Аль-Фабр. – А-а-а… Кхе-кхе… Хм…
Он долго так стоял над Планом, полуголый, а чертежи уходили в недра рисунка, как будто на бумаге разверзлось ущелье, куда можно было упасть.
– Это ты сделал?
– Да, господин.
– Кхе-кхе… Хм… но он не закончен. Смотри сюда.
– Да, господин, он не закончен. Это просто набросок. Я хотел, чтобы вы его увидели, прежде чем продолжить.
– Хм… Да… А тут?
– Тут будет колыбель для Великой Лярвы. Я ее еще не спроектировал. Это просто леса, с подъемными меха…
– Знаю, знаю, мальчишка! Я тоже умею читать! – раздраженно ответил Аль-Фабр. – Иди сюда.
Ульрик подошел к Великому Инженеру, который взял его лицо в свои ладони, загрубелые от песка, и благодарно поцеловал в лоб.
– Браво. Все хорошо. Ты молодец, – сказал он ученику.
А потом отвесил такую пощечину, что Ульрик отлетел на пару шагов и грохнулся задом.
– И не смей больше фокусничать! Теперь вставай – и за работу.
– Да, господин, – ответил Ульрик и собрал свой план.
В своей каморке Ульрик не один час гладил покрасневшую щеку и благословленный лоб, неустанно думая о Карине и трудясь над двумя планами сразу: один предназначался для Аль-Фабра, а другой – для него самого. Оба были почти одинаковые, только один хранился в секрете и про него знал лишь Ульрик, соорудивший тайник под полом, в ящичке, запиравшемся на ключ, – через этот ящик можно было попасть в четыре других таких же, спрятанных в четырех разных местах. Планы различались в одном: его собственный проект имел маленькое убежище внутри опоры строительных лесов, которые должны были протолкнуть Великую Лярву из одного мира в другой, и была там узкая лесенка, ведущая спиралью до самого верха, с маленькой буквой, начертанной посередине: «У». От «Ульрик». Он знал от Аль-Фабра, что у каждой конструкции должно быть имя, чтобы она ожила и обрела крепость; и потому написал над планом косыми буквами, с большим количеством завитушек: Карина.
Таково было начало его великого плана.
Стоять на перекрестке людей, где пути сами выбирают тебя
Вдень, когда святой Тау начал свое новое ученичество, над Лысой Долиной метался ужасный ветер, который, казалось, кого-то искал в каждой щели, переворачивал каждый валун. Святого провели по незнакомым коридорам в комнату, посередине которой стоял стол; на стенах теснились полки, и на них, с промежутком шириной в ладонь, лежали трупы маленьких и больших птиц. Ветер носился кругами над храмом, точно бешеный, и за окошками сердито шелестела листва. Воздух был густым, как паста, насыщенным пылью кубов, которые повсюду терлись друг о друга. Тау поднял глаза и посмотрел на небо через отверстие в стене: приближалась буря.
Ему ничего не объяснили, просто оставили посреди комнаты со вскрытыми мертвыми птицами. Он увидел трещину в стене, между полками, и толкнул камень. Это оказалась дверь, выходящая в короткий проход, где другие ученики – одни целые, другие воплощенные лишь наполовину – молчаливо стояли на страже под свист ветра в коридорах, или входили и выходили из комнат, неся в руках то живых птиц, бивших крыльями, то трупики, окоченевшие и остывшие. Тау проследовал за этими учениками и обнаружил, что они входили в помещение побольше остальных, где вдоль стен на гвоздях и крюках висели огромные клетки, в которых всевозможные летуны коротали свой век. Тау открыл одну и после нескольких неудачных попыток сумел поймать ласточку. Он отправился с нею обратно в свою комнату, но остановился у двери другой кельи, чтобы подсмотреть, чем заняты другие ученики. И вот что он увидел…
Ученики разжимали ладони, умело хватали птичку за лапки и били головой о каменную плиту. Птица переставала чирикать или трепыхаться, и ее тельце клали на стол и вскрывали двумя-тремя быстрыми, уверенными движениями. Внутренности вытаскивали кончиками пальцев и бросали в ведро у ног. Без дальнейших промедлений ученик брал выпотрошенный трупик и по коридору шел к одной из комнат с закрытыми дверьми, похожих на те, откуда раздавались стоны удовольствия, услышанные святым, когда он спускался к женщине из пыли, чтобы познать свою тайну и миссию.
Тау подошел к своему каменному столу и, сильно зажмурившись, ударил птицей об угол. Почувствовал, как она обмякла в его руке, стала точно тряпичная, и немедленно испытал угрызения совести. Положил птицу на стол перед собой, погладил грудку и живот, под которыми уже ничего не работало. Сам не понимая, почему и зачем, Тау взял со стола узкий нож и вскрыл живот существа. Вытащил все, что мог, из еще горячей полости и бросил в ведро у ног весь органический механизм, в мгновение ока ставший таким бесполезным. Посмотрел на внутренности, покоившиеся на дне ведра, словно оттуда ему кто-то показывал непристойный жест.
Ему показалось, что все вокруг почернело и посерело, но потом он заметил, что небо снаружи еще больше потемнело, и ветер быстро гнал облачные острова, от чего над Лысой Долиной рождались и умирали бури. Святой положил на ладонь маленький труп и отправился к запертым комнатам. Нашел одну свободную и, войдя, с изумлением обнаружил внутри не что иное, как глиняную вазу с букетом свежих цветов, подобных которым он никогда раньше не видел. Комната оказалась меньше, чем он предполагал, и, раскинув руки, можно было коснуться стен кончиками пальцев. Из этой каменной монотонности выбивалось лишь слепое окно, в котором стояла ваза, и зияющее в стене отверстие размером с ладонь, через него святой видел лишь часть сердитого облака, постоянно менявшую свой внешний вид. Но вскоре Тау почувствовал, как им овладевает аромат, источаемый цветами в вазе перед лицом. Над розово-фиолетовыми, мягкими лепестками, притаившимися посреди жестких листьев и шипов, поднимался почти зримый густой дух, смесь разных запахов, и что-то в этом румяном букете заставляло думать о складках плоти в промежности Катерины, набухающих и лиловеющих от наслаждения. Он почувствовал тупую боль в чреслах и, опустив взгляд, осознал, что затвердел как никогда – мужское естество чуть не вырвалось из ширинки, чтобы предстать во всем нежданном великолепии. Одной рукой крепко сжимая ласточку, другой Тау высвободил его из штанов и удивился, когда увидел пенис лиловым, набухшим, с венами, болезненно пульсирующими от удовольствия. Он поспешно посмотрел вниз, поискал пятна, попытался хоть что-нибудь понять, но каменный пол был чистым, и происходящее казалось бессмысленным. Его охватило сильнейшее желание излить семя, и, вперив взгляд в распутное растение, чей запах сбивал с толку и пробуждал глубинные желания, Тау начал поглаживать член, но когда был почти готов кончить, пробудился чудной инстинкт, который вынудил его поднести птицу к головке пениса и излиться целиком в ее живот. Тау тотчас же испытал стыд и, все еще ошеломленный, вытер слюну, собравшуюся в уголках рта, вышел в коридор и столкнулся лицом к лицу с учеником, который держал в руках воробья, в чьей ране святой увидел вязкую каплю семени. Ученик улыбнулся.
