Но по завершении каждого дня, похожего на другие, приходил старик с клюкой и уводил его в комнату с ключом, где нужно было встать на колени и внимательно следить за тем, как происходило воплощение и развоплощение. Тау увидел, что ученики там все время одни и те же, и заметил, что если несколько дней назад у кого-то не хватало руки, то теперь она на месте, зато конечности лишился рассказчик. Святой следил за этой причудливой механикой на протяжении многих недель и понял: тот, кто рассказывал, уменьшался, части его тела исчезали, речь обретала все больше пустот и делалась вялой, а тот, кто слушал, увеличивался, у него вырастали конечности там, где была лишь пустота, и слова взращивали молодую плоть, пока однажды, в конце концов, в один из дней, когда святому Тау позволили спуститься в комнату тайн, он не обнаружил, что в исповедальнях осталось по одному ученику, и все это были молодые слушатели, все еще застывшие в благоговейных, дисциплинированных позах перед пустотой, где недавно пребывали рассказчики, а теперь – только смятые одеяния валялись на полу.
На протяжении многих дней его душа была так встревожена этой тайной, которую он теперь понимал намного лучше, что нож резал животы птиц криво, пальцы забывали частицы внутренностей, семя проливалось на пол в комнате, наполненной ароматами; рассеянно глядя в пустоту, Тау думал, охваченный пьянящими чувствами, каких больше не надеялся испытать, о предназначении Искателей Ключа, познавших бессмертие. Он осознал, что тайны, которые они открыли во время своего долгого паломничества в поисках Ключа, нельзя было с легкостью доверить другим, даже верным ученикам ордена, и они могли оставаться в безопасности только в мыслях святых из Альбарены, при условии, что их разумы продолжали существовать в неизменном виде. Те ученики, которых святой видел во множестве в коридорах храма, были не новыми, а все теми же старыми монахами из Альбаренского ордена, научившимися жить вечно, пока Слово не будет найдено и Ключ не войдет в замочную скважину. Обо всем этом думал Тау, и терзали его дрожь и сильный зуд, от которых он ронял птиц, по невнимательности на них наступал, переворачивал ведро с потрохами, засыпал, пока его не выносили ученики, взяв под руки, и не укладывали, спящего, на каменное ложе. Во тьме своей души святой спал и не видел снов – его как будто придавливало тяжелой плитой, которая переливалась бесконечно разнообразными оттенками черного цвета, такими похожими друг на друга и все-таки разными. Те дни, когда святой погружался в этот мертвый сон, были для него самыми печальными в Лысой Долине.
Но вот однажды он проснулся и, стряхнув с груди горки орехов, улыбнулся птицам, ждавшим его пробуждения на подоконнике. По ту сторону окна небо было ясным, и Тау обрадовался тому, что жив. Он попытался вернуться к своему труду в келье с полками, но обнаружил, что чресла его пересохли, и, опечалившись, решил подождать, пока семя внутри него не прирастет и не умножится вновь. Он спустился в комнату с мозаикой и от двери понаблюдал за силуэтами, которые, как будто пребывая в одиночестве, слушали тишину, оставшуюся после того, как затихли отголоски слов, некогда плутавших в испарениях над изображением ключа.
Так прошло два дня. Тау впустую пытался выжать из себя семя и наблюдал со стороны за учениками, которые обрели тело, как вдруг узнал, что пришел его черед. «Какой еще черед?» – подумал святой, но внутри него уже проросли подозрения и дали плоды в виде мелких зерен радости, от чего он словно на крыльях полетел в комнату с мозаикой, где оказалось, что рассказанные до конца ученики стоят посреди помещения, с закрытыми глазами вдыхают пар, витающий над ключом, втягивают его в свои молодые, новые легкие. Потом они открыли глаза и вышли, пройдя мимо Тау. Он подумал, что все они пахли гладкой, молочной кожей, как младенцы; они были людьми новыми и, вместе с тем, старыми – тысячелетними Искателями Ключа, чьим клеткам тела исполнилось всего-то несколько дней или недель. Святой остался один в просторном помещении; где-то далеко каменные кубы терлись друг о друга. Он подошел к мозаичному ключу и сел; пар исчез – его унесли в своих легких новорожденные ученики.
– Войди! – повелительно произнес кто-то, и Тау увидел в дверях множество учеников, которые глядели на него с добротой.
Святой посмотрел на исповедальни, потом – на учеников, и снова на исповедальни.
– Выбирай любую, – произнес тот же голос.
Святой вошел в первую попавшуюся исповедальню и опустился на колени. Он вспомнил все, что увидел за время своего пребывания у Искателей, и ему показалось, что некоторые воспоминания были о том, чего с ним никогда не случалось, об опыте существования, который он на самом деле не пережил – они толпились в нем, боролись за главенство. В тех исповедальнях было что-то от всех учеников, которые жили раньше, и от всех, кому только суждено было появиться на свет, и Тау опять почувствовал себя как в детстве, когда странствовал, пересекая Пороги. Но сейчас он сильнее боялся, хотя раньше был всего лишь беспомощным малышом; сейчас, со всем, что видел и пережил, похороненным в глубине души и татуированным под содранной кожей, святой был охвачен страхом, потому что одно дело – стоять на перекрестке дорог и выбирать свой путь, и другое – стоять на перекрестке людей, где пути сами выбирают тебя. Он начал дрожать и попытался повторить слова, которые столько раз слышал в этих каморках, но звуки застревали в горле, а язык казался мертвым, недвижным; губы поднимались, рисуя очертания бесполезных береговых линий, и молчание разъедало их чередой неустанных приливов.
Страх и беспомощность переплелись друг с другом, и святой постоянно спрашивал себя, как же он сумеет отомстить за Катерину или собратьев-учеников? Как спасет город, увиденный во внутренностях Женщины, трепещущий посреди окровавленных мембран? Как он преградит путь злу, что сильнее его, если все, чем он владеет, – половина души и сломленное тело, годное лишь на выброс?
Он плакал, руки его дрожали, и казалось, звук мельничных жерновов исходит от его кулаков, а не от храма, мира снаружи и всего, что окружало Тапала. Тау встал, чтобы уйти, но услышал голоса учеников, собравшихся возле исповедален, разобрал среди спутанных шепотов крупицы смысла и вновь опустился на колени. Перестал плакать и краем глаза бросил взгляд на занавеску, которая скрывала тех, кто был в исповедальне, от тех, кто находился снаружи. Он увидел, как они, преклонив колени, неустанно шепчут слова, древние как мир, вырванные старцем Нифой из глубин Альбарены – города, что опустился под землю из-за совокупной поступи Исконных. Страх рассыпался в пыль, а беспомощность уступила место растерянности: святой понял, что делали ученики, произнося слова, которые лишь его легкие должны были одухотворить.
Тау зажмурился так, что увидел во тьме далекие взрывы, и позволил звучавшим заклинаниям себя увлечь. Чуть ссутулившись и опустив голову, он мог понять все слова, о которых ничего не знал до того, как начал свое новое ученичество в Лысой Долине: казалось, они состояли из звуков и букв, недоступных обычному человеку, как если бы некий тайный алфавит был искусно запрятан между буквами общеизвестного алфавита; стоило как-то пошевелиться хоть самую малость, потревожить хоть одну пылинку – и поток, который собирал слова учеников, нес их под арками свода, вдоль неглубоких борозд, вырезанных в камне тут и там, путал порядок и интонацию, как если бы Тау сунул голову в реку. Звуки стихали, их место занимали другие, такие же таинственные и осмысленные, только вот от него эти смыслы ускользали. И тогда святой понял, что в пустотах речи, в промежутках между буквами и звуками, в тишине, существуют целые миры, необъятные пейзажи, питаемые реками невысказанного, миры в складках миров, зреющие без ведома человека, который считает, будто движение слов прекращается, когда он молчит.
