Весть о том, что их дочь умерла в над’Мире и готова перейти в не’Мир, чтобы там сражаться за Исконное Слово, сеющее в сердцах любовь и разлад одновременно, достигла и резиденции Бок в Порте. Опечаленная сверх меры тем, что им не удалось встретиться еще раз – все случилось так быстро; казалось, никто и никогда не проходил ступени ученичества с подобной скоростью, – Алана решила отправиться в Башню и посмотреть на свою мертвую девочку. В доме осталось лишь то маленькое, странное существо, что когда-то жило в животе у старой Аланы, а теперь ползало, очень сердитое, по темным подземным коридорам, ожидая момента, когда сможет поселиться в теле следующей Тайны, рожденной в семье Бок, и, наверное, страшась, что это никогда не случится.
Прибыв в Башню, Алана Бок попросила разрешения увидеть свою дочь. Она нашла Карину обескровленной, и черная пленка сгустилась вокруг девушки, словно заледеневший океан. Женщина дважды теряла сознание, пока была в Башне, – из-за запахов, из-за тягот, что читались по лицам обитательниц, из-за того, что должно было случиться с ее девочкой.
К вечеру стайка матерей в траурных одеждах собралась в уголке двора, все они грустно кутались в покрывала, жались друг к дружке, желая и одновременно не желая увидеть ванны, в которых их дочерям предстояло начать странствия. Девушки Башни начали вытаскивать во двор новые ванны, и Алане показалось, что она знает, в которой из них Карина – может, в той? Или нет? Или вон в той, а может, в другой? С того места, где они стояли, женщины не могли отличить одну девушку от другой – все они застряли посреди собственной сгустившейся крови, все превратились в маленькие островки кожи на поверхности океана, одинокие и пустынные. Под открытым небом святым над’Мира предстояло разлагаться сообразно воле стихий и животных, если бы таковые захотели к ним спуститься. Черви уже готовились явиться из пустоты и поглощать, превращать плоть в святость; армии мух пустились в путь, и воздух как будто дрожал от биения их крыльев. Насекомым не терпелось отложить яйца.
Алана вернулась в Порту, чтобы состариться в одиночестве и молчании. Может, мы еще увидим ее однажды, когда она будет смотреть в большое окно своего дома, погруженного в сумрак, как разверзнутся небеса над’Мира и вознесется Храм Девяти Утроб. А может, даже тогда не увидим.
В Башне воздух усердно трудился, выталкивая газы из живота Карины; внутренности девушки со свистом выходили через имеющиеся отверстия и прокладывали себе путь через другие, новые и свежие – врата из кожи, которая слишком туго натянулась и лопнула; черви начали свой кропотливый шахтерский труд, сдвигая слои и роя туннели, преодолевая сухие артерии и утыкаясь в кости; Карина медленно превращалась в жижу. Время от времени кто-то приходил посреди ночи и перемешивал содержимое ванн большими, вместительными черпаками. С высоты луна с полостью внутри, похожая на кулак бога, изливала на останки свой тусклый свет. Осталось уже совсем немного.
Скырба Карины Путрефакцио витала над Башней, словно облачко; иногда ветром ее заносило внутрь, и она влетала в коридоры, оседлав какой-нибудь сквознячок, со свистом проносилась под дверьми девушек, которые спали и видели сны о том, что когда-нибудь тоже обретут святость. Случалось, она оказывалась над забором и какое-то время медлила у того места, где повстречала парня, чье имя забыла, – он бы мог стать ее жизнью, если бы она не посвятила уже имеющуюся жизнь смерти. Но большую часть времени просто висела над своей ванной, смотрела во все стороны сразу и ждала.
Когда пробил час и от Карины осталась только смрадная каша, ее вытащили из двора и отнесли в один из тех залов, куда ей раньше хода не было. Скырба поспешила погрузиться в то, что когда-то было телом Карины Бок, и оттуда стала наблюдать представление, развернувшееся вокруг. Ванну расположили в углу помещения, где, казалось, никто не стоял на месте: пожилые женщины швырялись приказами направо и налево, девушки – и даже несколько парней – бегали туда-сюда, чистили, помогали, суетились.
Рука проникла сквозь превратившееся в жидкость тело Карины Путрефакцио и принялась шарить по дну ванной в поисках пробки. Нашла, дернула. Карина начала медленно, по спирали, течь сквозь свое тело и сквозь Скырбу, спускаясь к новому миру. Это длилось как будто целую вечность, но в конце пути она ощутила аромат сосен и вечернюю прохладу. Чистый воздух овевал складки тела, а то вновь обретало плотность, и Скырба потихоньку сливалась с идеей новой плоти, которая пока что не казалась плотью, нет – она была такой же влажной, такой же мягкой и холодной, но имела растительную природу. Было еще темно, однако не прошло много времени, и первые лучи рассвета отыскали путь к тем девственным глазам, первые звуки рассеяли эхо течения по трубам и заменили его птичьим щебетом, журчанием родника в долине, шелестом листвы и другими шумами: мужчины чокались кувшинчиками и смеялись, стучали ложки и вилки по тарелкам, кони фыркали и цокали копытами по камням. Святая Карина сразу поняла, что очутилась на задней стене трактира в не’Мире, проросла на ней лицом к лесу: она была большим пятном плесени и увеличивалась на глазах; Карина знала, что это лишь вопрос времени, когда ее новое тело целиком обретет форму из глины и сырости и она отправится выполнять доверенную ей миссию.
Но она не знала, что прикрепилась к стене трактира, в котором остановились Тауш, Данко и Бартоломеус, и что этот трактир находился под стенами Мандрагоры. Однако она была святой Кариной, сказала себе девушка, а святые познают свою миссию шаг за шагом, так что велела себе не тревожиться, с изумлением и радостью поняла, что посреди плесени уже появился маленький рот.
Она улыбнулась.
Где пребывают слова, когда их не произносят?
Внутри нового Тауша не бывало тишины. Даже в те моменты, когда он, устав от шума, заливал в уши расплавленный воск; днем и ночью из глубин его сути поднимались далекие голоса, как будто погребенные в нем села хором кричали, охваченные пламенем. Женские и мужские голоса, детские крики, ржание коней и лай собак и, время от времени, грохот, с которым рушились деревянные или каменные строения. Это были звуки разрушения и погибели; звуки пасмурного неба, в котором тучи сталкивались, рождая громы, терзающие его нутро. Новый Тауш ужасался, видя, что миры есть и снаружи него, и в нем самом, и от одних труднее избавиться, чем от других. В том вихре измученных воплей, как все время казалось Таушу, один голос звучал громче остальных – голос молодой женщины. Он казался знакомым и одновременно нет, ведь что мог познать тот, чьи тело и разум лишь недавно появились на свет в одной из исповедален храма Искателей Ключа из Лысой Долины? Но, слыша эти крики, пытаясь выделить их на фоне остальных, он всегда думал, что тот же голос когда-то начертал иероглифические знаки на его душе, полученной как поминальный дар от того, кто теперь был всего лишь кучей серых тряпок.
Он спал с одеянием старого Тауша под головой, но на другом каменном ложе, где значилось то же имя, однако всего с одной датой – рождения. Он предположил, что это и есть текущий год. Цифры звучали неприятно, соединив их в новое число, он испытал отвращение и страх при мысли о том, что кто-то однажды высечет на месте даты смерти тот же самый год. Иногда он ни с того ни с сего начинал плакать, не понимая, где у него болит, а потом вытирал слезы одеждами Тауша из Гайстерштата.
