Новому Таушу предстояло остаться в памяти учеников Ключа святым Таушем из Лысой Долины, и он был удивлен тем, какое внимание оказывали ему с первых дней жизни, когда все ученики, от самого молодого, лохматого парнишки, у которого едва пробивались усы, до древнейшего, которого носили на руках, как высохший инжир; от самого плотного, толстяка с болезненно выпирающим зобом, до самого прозрачного, всего лишь мизинца левой ноги и дуги над глазом, исчезнувшим наполовину, – в общем, все по очереди заходили в его келью, говорили что-то хорошее и выражали, кто как мог, признательность за то, что им выпал шанс разделить каменный приют с тройственным святым. Ибо святая троица, воплотившаяся в нем, была редкой: святой Тауш был посвящен не только в тайны Мошу-Таче, чьи ученики латали Мир, чтобы отгородиться от не’Мира, не только в рожденные в нем и свойственные ему одному, связанные со шнуром, печатью на правой руке мертвеца, но еще и в тайны Искателей Ключа из Лысой Долины, которые когда-то вышли из Альбарены, первого города, построенного Исконными.
Святому было нелегко внимательно все это изучить, и в дни, последовавшие за его рождением, он не раз пытался уйти прочь, движимый странным импульсом, неким инстинктом: тот требовал или отправиться странствовать по свету, или спрятаться под каким-нибудь каменным столом, в тени какого-нибудь камня снаружи, в Долине. Его каждый раз находили и проводили обратно, словно заблудившееся непутевое дитя, но напрасно – ведь в святом Тауше прорастал разум (и обретала форму душа (она же дух (он же Скырба))). Однажды ученики искали его день и ночь, пока не нашли в пещере с песком, где он плавал в каменной пыли, то и дело обнимая Женщину, чье лицо уродливо морщилось, и она стонала от боли, когда Тауш ее хватал, потому что слабое тело со вскрытым брюхом не могло положить конец этой муке. Тауш хотел всего лишь поцеловать ее в щеку и спросить своим новым голосом, чей же голос он постоянно слышит посреди других голосов? Кто зовет его из самого сердца того полыхающего ада?
Со временем, однако, чужая воля закрепилась, принялась внутри святого, и Тауш опять начал трудиться в кельях с птицами, где научился вскрывать им животы и вызывать у себя возбуждение, и это удовольствие казалось ему таким далеким от боли, которую он ощущал ежедневно, и таким несообразным печальному миру, в котором находился, что святой позаботился о том, чтобы никогда о нем не забывать. Там он узнал, что птицы, возвращенные к жизни учеником-заклинателем, были глазами и ушами Искателей Ключа по всей Ступне Тапала. Его неоднократно заверили в том, что когда человек видит птицу, на самом деле он видит адепта Искателей Ключа, когда кто-то прогоняет или кормит птицу, то прогоняет или кормит ученика родом из Альбарены, сокрытого в мужском семени в животе крылатого существа. И еще он узнал, что тот, кто охотится на птиц, готовит и ест их мясо, рискует проглотить семя, которое ни в коем случае не наделит его святостью ученика, но, напротив, будет гнить внутри и наградит «красной нитью»
[30], тяжким недугом.
Святой начал трудиться в комнатах с птицами и обнаружил, что ему это нравится, успокаивает и волнует одновременно, вызывает в заемном теле мощные ощущения, как будто из глубин его существа подымались горы, и пробуждались тектонические движения пред ликом мясистого цветка, который – он об этом даже не узнал – одно время осыпался, когда весь храм охватил ужас от известия про армии не’Мира. Все эти тревоги были далеки от нового святого, он даже не подозревал об их существовании; Тауш проводил дни с птицами, а ночью крепко спал и видел сны, из них он обеими руками, крепко сжав кулаки, выдирал обрывки других миров, других жизней, купая во всевозможных жарких страстях Скырбу, которая была ему так необходима, но про которую он еще почти ничего не знал. Но вот настал день, когда его посетил старец с клюкой.
– Сын, – сказал он, – твой святой, точнее ты, узрел видение в животе Женщины. Этот образ остался в тебе, он как будто плавает под самой поверхностью воды, и ты видишь на ней выпуклость – ты можешь каким-то образом по ней истолковать его суть, но на самом деле он иной. Твоя Скырба вытолкнет видение на свет, как загноившаяся плоть выталкивает пчелиное жало. Тауш очистился от всего, и от его развоплощения появился ты – тот, кто должен исполнить все, чего не сумел добиться он.
Новый Тауш попытался собрать всю свою отвагу, чтобы задать единственный вопрос. Они со старцем некоторое время молчали, склонив головы из уважения к тишине, а потом святой все-таки осмелился:
– Но почему, учитель? Почему так надо? Почему я?
– Мир не выбирает нас, святой, – сказал старец. – Он просто с нами случается. Но у нас есть возможность выбрать его и подтолкнуть к добру или злу. Еще никто не обнаружил Ключ, а значит, битва не завершилась; она едва начинается. То видение внутри тебя – которое, не сомневаюсь, придет к тебе наяву в грядущем – суть место, где, как мы считаем, случится следующее великое сражение.
– Я не солдат, – возразил новый Тауш.
– Я тоже им не был до того, как Исконное Слово ворвалось в мою жизнь.
Буря пробудилась внутри Тауша, когда он услышал эти речи, казавшиеся такими знакомыми, внушавшими такую любовь и дружбу, но оставлявшими после себя, стоило ему сомкнуть веки, лишь груды разрубленного мяса и бочки крови, разлитые на улицах, разоренные обезумевшими ветрами переулки и бегство, бегство без остановки.
– Следующие несколько недель будут для тебя очень трудными, святой. Многое будет явлено тебе во сне и наяву, и ты узришь монумент твоего святого долга, сокрытый глубоко внутри, к которому, как я хочу тебе сообщить, обращены молитвы трех орденов – ибо в тебе, приметанные к каждой частице твоего тела и смешанные с каждым океаном твоей души, сосуществуют три пути.
Новый святой Тауш хотел бы почувствовать что-нибудь более существенное и возвышающее, чем ужасный страх, который завладел им от известия, что он неожиданно стал солдатом. Как он мог быть солдатом, когда научился только выпрядать шнур из пупка (и что с ним делать? накидывать не’Людям на шею и душить?) да выжимать свой детородный орган в птиц (а с этим что делать? стрелять по врагам мужским семенем?), и больше ничего. Он узнал – и эта весть пришла как будто изнутри, а не снаружи, словно эхо кого-то, живущего в нем (ТаушвТаушевТаушевТауше), – что в храме Лысой Долины имелись и другие тайны: он слышал, как камни истираются друг о друга, видел, как ученики сметают пыль и куда-то уносят – непонятно куда, – он знал Женщину, вечно умирающего оракула, которая претерпевала немыслимые муки в глубинах храма, и еще – это его увлекало сильней, чем прочее, – знал о существовании исповедален, в которых зачали его самого, и спрашивал себя, не сумеет ли и он кого-то там зачать?
Старец был прав: видения начали появляться, как будто пробужденные его импульсом, и первым делом новый Тауш узрел, как будто во сне, но наяву, искалеченную кошку – он знал, что она кому-то когда-то принадлежала, но не помнил кому. Потом, во сне, он беседовал с другом, сидя на облучке кибитки без верха, и этот попутчик все время о ком-то спрашивал, но о ком – этого святой не знал, потому что всякий раз просыпался именно в тот момент, когда оборачивался, чтобы посмотреть. Посмотреть на что? Святой весь день мучился, трудясь над птицами, наделяя их новой жизнью. Видения усиливались и учащались, и уже через несколько дней после их начала Таушу показалось, что тот женский голос, звучащий в нем время от времени, словно доносясь из рощи, объятой пламенем, обрел лицо – и оно было красивое. Эта галлюцинация каким-то образом проявлялась, словно симметричное крыло бабочки, разжигая его чресла, пробуждая желание, и святой начал верить, что, возможно, когда-то Тауш (тот, который внутри Тауша) любил эту женщину и, быть может, она его тоже любила. «Каково это, быть любимым?» – мечтательно спрашивал себя Тауш, пока в рассеянности выковыривал внутренности из какого-нибудь сычика или лысухи.
