– Тааааааааууууууушшшш… – вырвалось из кривой груди существа.
Маленький Тауш потянулся к святому и со слезами на глазах, уставший от долгого пути, попросился на ручки.
– Таааааааауууууушшшш… Таааааауууууушшшш…
Святой поднял его, прижал к себе, лаская лысую и кривую макушку. Малыш Тауш крепко его обнял тремя своими ручками и немедленно заснул, измученный от усталости, – ведь он целых три дня то прыгал на одной ноге, то полз вслед за тем, кто его сотворил. Новый Тауш принес его к костру и лег в тепле; маленький Тауш продолжал за него цепляться.
По-прежнему обнявшись, они пустились в путь на заре, потушив угли и окинув взглядом – теперь уже четырех глаз – карту Искателей. Отыскали острые камни и направились к ним, надеясь поскорее добраться до Иеромортииса. Новый Тауш заметил, что над ними кружатся все больше птиц, чирикают и садятся то на плечи, то на голову – что-то объявляют, что-то готовят, – и вот, к концу дня, когда солнце уже клонилось к закату, святой увидел вдали огромную скалу, на каждом выступе которой сидели большие во´роны, словно ее склоны инкрустировали ими, как драгоценными камнями. Тауш решил, что это и есть храм Иеромортииса, и решил спрятать малыша в кустах, подальше от обители.
– Я за тобой вернусь, – сказал он существу и укрыл его сухими ветками. – Оставляю воду и пищу. Я вернусь, я тебя не брошу.
– Тааааауууууушшшш… – простонал малыш, и слеза выкатилась из его перекошенного глаза.
– Не плачь, – велел святой и поцеловал его в макушку. – Я тебя не покину!
Он повернулся и направился к скале, которая по мере приближения все сильнее изменялась: там, где ее поверхность казалась гладкой, возникли ниши и слепые окна, откуда толстые и важные во´роны наблюдали за каждым движением святого; там, где раньше ему мерещились трещины и проломы, тянулась каменная гладь, безупречная, словно кожа младенца. Вокруг утеса летали с пением те птицы, что сопровождали Тауша на протяжении последних дней, и во´роны время от времени прогоняли их, взмахивая мощными крыльями и яростно каркая. Камень был живым, он менялся, как будто под жесткой поверхностью что-то толкало колеса и крутило вороты, загадочным образом приводя ее в движение. С каждым шагом, приближавшим святого к утесу, в нем нарастало странное дурное предчувствие, проникая в каждую часть тела, в каждый орган. Один раз его пустой желудок вывернулся наизнанку; святой упал на колени, а когда он снова поднял глаза, показалось, что размеры утеса удвоились, во´роны обзавелись зубами, а их карканье пронзало до мозга костей. Он начал плакать, сам не зная почему. Казалось, кто-то сдавливает его душу в кулаке, выжимает жизнь немилосердными пальцами. Он вспомнил мгновения испытаний, слова, произнесенные старцем из Лысой Долины, и собрал все силы в коленях. Встал, продолжил путь. Оказавшись прямо в тени утеса, почувствовал порывы ветра, поднятого огромными черными крыльями, и услышал, как вибрирует камень. Перед глазами у него все так расплывалось, что с трудом можно было разглядеть контуры ладони на холодной поверхности камня. Он рухнул как подкошенный, и его снова вырвало; он почувствовал, как скручиваются внутренности и язык западает в гортань. Новый святой Тауш провалился во тьму, она овладела им.
Последовали часы – а может, и дни – в бреду и без сознания. Он смутно помнил, как кто-то засунул ему пальцы в горло и выловил вялый язык, а потом на него лили воду из деревянных ведер, казавшихся слишком большими. Еще помнил чьи-то ладони. Потом – тьма. Шум, и неустанная вибрация утеса под ним, вокруг него, над ним. Металлический запах, тяжелый воздух, пропитанный каменной пылью. Кто-то вытирал за ним рвоту, но святой не видел его. Кто-то кормил густой кашей из проса, но он не видел кто; каша прилипала к душе, святой плакал. Сердце переполнено было печалью, как стакан с ядом. Он просил кого-то невидимого, чтобы тот его опрокинул, выпил или хотя бы дал напиться, чтобы все закончилось. Часы, а может, дни бесконечного завершения, тьма, которую время от времени рассекала молнией забота тех, кого он не знал. Ему было плохо, очень плохо. Он плакал и глотал собственные слезы – от пыли в воздухе они были густыми или, может, от его духа, что испортился внутри. Он слышал голоса: Так и надо. Все будет хорошо. Нет, говорил он, не будет хорошо. Я умру, плакал маленький Тауш, кричал и плакал. Старый Тауш. Новый Тауш. Кто такой Тауш? Какой Тауш? Тауш?.. Потом он вспомнил, как его несли на невидимых руках по непонятным коридорам, как уложили посреди во´ронов. Молчи, прошептали на ухо. Никто не разговаривает с Иеромортиисом Темным. Только во´роны. Только во´роны, прошептал и Тауш. Тсс… И ясный ледяной взгляд явился меж каменных осколков, твердые и острые кости лица прорвались сквозь камень, тело острое, мертвое, вечно холодное, вечно сильное склонилось над ним, обдало ледяным шепотом: Аххх… Значит, ты и есть Таушшш… И рука, которую святой был вынужден поцеловать, и смерть, прилипшая к губам, и губы его отныне произносили только смерть (кто это сказал? кто? кто я?). Потом настала тьма, внутри него, внутри всех – годы прошли, века, жизни (маленький Тауш? где маленький Тауш?) (Тааааауууушшш…). Святой плакал, время шло, все умирало. Старый Тауш. Маленький Тауш. Новый Тауш. Кто такой Тауш? Какой Тауш? Тауш?..
* * *
Скажите мне… Тауш еще существует?
* * *
Он проснулся, страдая от жажды и голода, на поляне в некотором отдалении от утеса, чья вершина виднелась над густыми древесными кронами. Поляна была огорожена, и Тауш увидел только пустые, покинутые кельи, расположенные вдоль забора, словно бусины на нитке. Он вскочил и хотел помчаться к убежищу малыша, боясь, что прошло слишком много времени, чтобы тот был еще жив, но споткнулся и ощутил, как столкнулся с чем-то плотным – с неким облаком, которое его остановило и не дало убежать. Потом он почувствовал руку на плече и услышал голос:
– Тауш, вот твое обещанное войско.
Он повернулся, но никого не увидел. Однако хватка на плече ощущалась, и его сердце быстрее забилось в груди.
– Кто… что…
Голоса раздались из пустоты:
– Мы клянемся тебе в верности, святой Тауш.
Двери келий открылись, и новый Тауш услышал звук шагов по траве, но ничего не увидел. Он опять почувствовал прикосновение к плечу и услышал горячий шепот на ухо:
– Слушай.
И вот так узнал Тауш про учеников Иеромортииса Темного, который заботился об Искателях, не воплотившихся как надо в зале с мозаикой: их отправляли сюда, доживать свой век.
– Иногда, – рассказывал голос, – от шепотов сгущается только дух, но не плоть; это дефект, ошибка в повествовании, не дающая телу принять форму. Но дух силен и хорош, и здесь, в храме Темного, для него имеется другое предназначение.
– Сколько вас? – спросил новый Тауш.
– Девяносто девять. С маленьким Таушем – сотня.
Святой почти увидел улыбку в воздухе, которая незримо возникла вслед за радостным шепотом, и прослезился, когда увидел изувеченное при рождении тельце маленького Тауша, которого несли невидимые руки – он как будто плыл над поляной, повторяя единственное слово:
