Я нахмурился.
— Да нет, не беспокойся, ничего страшного, я вполне могу [вздох] работать.
— Это хорошо.
— Блэки, а что за шум был сегодня ночью? Я раза два просыпалась, видела огни. Мейбл отправила всех работать ночью?
— Ничего особенного. Просто не подходи к траншее, пока мы ее не засыплем. Ночью у нас были неприятности.
— А что? Тут так чудесно…
— Это приказ.
— Ой. Слушаюсь, сэр.
Она, конечно, удивилась, но вопросов больше не задавала. А я пошел к Мейбл готовиться в обратный путь.
Я сохранил этот перстень.
Нет, я не стал снимать его.
Я продолжаю его носить.
Вот уже много лет.
Он и сейчас у меня на пальце.
И часто, почти так же часто, как ту зиму в Тибете, я вспоминаю октябрь, горы на канадской границе, где солнце поет гимны переменам, где ныне не смеют ступать ангелы
[31], где и сегодня по-прежнему веют ветры, деревья по весне одеваются зеленой листвой и грохочет горный поток.
Медная клеть
(Перевод В. Кучерявкина)
Можно ли описать тьму, царящую в Медной клети? Она слишком всеобъемлюща для слов. И в этой тьме он двигался, пока не остановился в одной из камер, где механические руки опустили его в глицериновый гроб и крышка упала, как перышко на кучу других перьев. О, эта тьма. Может быть, какое-то представление о ней даст отсутствие слов. Может быть, получится дать представление о ней, сказав, что, когда раздались голоса, кроме них, не было ничего:
— Эй!
— …а-а-а-а-а-а…
— Эй! Как тебя кличут, дружище?
— Да он еще не проснулся.
— Заткнись! Эй! Хватит хрюкать, скажи что-нибудь!
— …а-а-а-а… что?..
— Ага, похоже, очухался.
— …кто… вы?..
— Я — Коршун, хрюкало. А там…
— А я — Хряк. Коршун хочет знать, за что тебя.
— Я… Меня зовут…
— Давай-давай, молодец, парень. Выдай Коршуну все, что он хочет знать. Коршун всегда получает что хочет.
— Во-во. Скажи ему, Коршун, пущай выкладывает.
— …Кейдж. Джейсон Кейдж.
— Так кому ты встал поперек дороги, Кейдж, что тебя засунули сюда с такими, как мы?
— Я… послушайте… оставьте меня в покое!
— Нет!
— Я не… я хочу одного: чтоб меня оставили…
— Ах так! Ну тогда попросим Хряка изобразить! Ты, парень, совсем чокнешься, когда послушаешь. Ну-ка, Хряк, изобрази! Постарайся для новенького!
— Алю-глю-глю-глю-гле-гле-гле-гле! Уауауауауауауауауауауауау! Бада-бада-бада-бада-бада-бада-бада-бада! Алю-глю-глю-глю-глю-глю-глю!
— Хватит!..
— Нет, в покое тебя не оставят, мистер Джейсон Кейдж. Со мной тут целый год никого, кроме Хряка, не было, только с ним и болтали, больше не с кем. А ему, перед тем как сгрузить сюда, выжгли половину мозгов. Нет уж, в покое тебя не оставят! Говори со мной!
— Коршун хочет знать, за что тебя сюда.
— И ты расскажешь Коршуну, за что тебя упекли в Медную клеть. Ты слышал, мистер Еще-не-проснувшийся-Кейдж?
— (вдох)… (выдох)… наверное, вам сюда редко доставляют газеты.
— Не читал энтих газет даже и на воле. — (Смешок.)
— Заткнись, Хряк! Ну, давай! Трави, Кейдж!
— Я не хочу говорить о…
— Говори!
— Если расскажешь мне про себя, я расскажу тебе про меня. Надо, мистер Кейдж. Про Коршуна я уже слышал почти все. И про себя все рассказал. Пожалуйста, мистер Кейдж…
— Заткнись, Хряк. Кейдж, я сказал, говори!
— Ладно. Ладно. Но это… ужасно больно.
— Пускай будет больно, Кейдж.
— Не для того нас упекли в Медную клеть, чтобы мы радовались…
— Там снаружи целая планета. С какой вы планеты, Коршун?
— Планета называется Скалы, а город — Разлом, где улицы — трещины до расплавленных недр и лава кипит серой и смрадом.
— Ага, ага, ты рассказывал мне про Разлом, где зеленые и желтые дымки вьются меж балконами богатеев…
— Заткнись, Хряк. Продолжай, Кейдж.
— Не надо затыкаться, Хряк. Расскажите лучше о себе.
— Вы хотите знать, откуда я, мистер Кейдж?
— Он с планеты под названием Альба, Кейдж.
— Ага, Альба, верно, а город зовется Сумрак. Сумрак стоит в горах, там у нас во льду вырублены пещеры, а рассветы и закаты пылают огнем, и лед сверкает алмазами.
— Я это слышал, Хряк. Пусть говорит Кейдж.
— Я с планеты под названием… Земля.
— Земля?
— Замолкни, Хряк!
— Из города под названием Венеция. По крайнем мере, там я был, когда меня арестовали, судили и приговорили к заключению в Медной клети до конца дней. Венеция! Так океан входит в город, создавая улицы между великолепными палаццо и грязными трущобами, где меж домами натянуты веревки с бельем, где моторки останавливаются на базарной улице, а их палубы завалены капустой, помидорами, хурмой, мидиями, артишоками и омарами. Там гости, студенты-архитекторы, художники и банкиры прохаживаются по мощеной трапеции Пьяццы, гуляют меж розовых колонн Дворца дожей, спускаются к набережной и смотрят в узкие каналы, где между дворцом и старой тюрьмой перекинут мост Вздохов. Если студенты видят, что вы одиноко бредете между парком и морем, они подбегут, похлопают вас по спине, и позовут с собой, и потащат в вапоретто, который пыхтит по Гранд-каналу, и будут распевать и шутить с девушками, покуда я показываю Бруно здания, восхищавшие землян со времен Рёскина.
[32] Затем бегут по аллее к «Менсе», по мосту Академии с его бурыми, замшелыми снизу досками, мимо винных погребков и по лестнице на верхний этаж, где надо стучать, чтобы кухарка открыла, а потом все едят и поют, а Бруно говорит, что так и надо, что не стоит грустить, потому что это Венеция…
— Эй, в чем дело, мистер Кейдж?
— Продолжай, Кейдж.
