Суд, тюрьма и еще несколько серьезных встрясок основательно пополнили копилку опыта. Но знайте, милые мои:
[39] тогда на молочной ферме у меня были лучшие три часа в жизни. С того дня минуло почти десять лет, и уже никто не называл меня Гарольдом Клэнси Эверетом…
Гарри Кюлафруа Эклз (рыжеволосый, слегка рассеянный, рост шесть футов два дюйма) широким шагом выходит из багажного отделения космопорта. В руке у него брифкейс с вещами, которые ему не принадлежат.
Семенящий рядом Бизнесмен частит:
— Ох уж эта молодежь! Говорю тебе, возвращайся на Беллону. Согласись: история с малюткой-блондинкой — еще не причина хандрить и носиться с планеты на планету… и уж тем паче бросать работу.
Гарри останавливается, на губах печальная улыбка.
— Видишь ли…
— Я, конечно, не спорю, у вас, юных, свои заботы, которых нам, старикам, не понять, но должно же быть чувство ответственности… — Бизнесмен замечает, что Гарри остановился возле двери с надписью «М». — А, ну ладно. — Он смущенно улыбается. — Рад был с тобой познакомиться, Гарри. В этих скучных полетах всегда приятно потолковать с интересным человеком. Будь здоров.
Гарри исчезает за дверью, а через десять минут появляется Гармони К. Эвентайд, рост шесть футов ровно (лопнул фальшивый каблук, поэтому пришлось оторвать оба и похоронить под ворохом использованных бумажных полотенец), волосы каштановые (о чем не знает даже мой парикмахер). Он такой щеголеватый, такой современный; он с таким вкусом одевается во все самое безвкусное, что Бизнесмен уже не рискнул бы завести с ним разговор. Он садится в маршрутный вертолет и летит до «ПанАм», спрыгивает на крышу (да-да, ту самую), выходит уже из здания Центрального вокзала Нью-Йорка и шагает по Сорок второй улице к Одиннадцатой авеню, неся брифкейс с вещами, которые ему не принадлежат.
Вечер уже выгравирован по серебру дня.
Сквозь сумрак течет река света. Я пересекаю устланную пластиплексом Большую Белую дорогу
[40] (по мне, так люди, утопающие в белом сиянии до подбородка, выглядят неестественно), огибаю толпы, исторгаемые эскалаторами подземки, подподземки и подподподземки (сразу после тюрьмы я, восемнадцатилетний, неделю шарил здесь по карманам у прохожих, но делал это так грациозно, что ни разу не попался), и натыкаюсь на стайку школьниц с мерцающими в прическах огоньками. Они дружно жуют резинку и смущенно хихикают. Смущены они оттого, что на них прозрачные блузки из синтетики, только что вновь разрешенные. Я слышал, что вид обнаженной женской груди считается пристойным (как, впрочем, и наоборот) с семнадцатого века. Поймав мой одобряющий взгляд, школьницы хихикают еще пуще. «Боже мой, — думаю, — а ведь я в их возрасте ишачил на проклятой молочной ферме…» И выбрасываю эту мысль из головы.
Треугольный фасад «Комьюникейшн, инк.» опоясан светящейся лентой слов — прохожим рассказывают на бейсик-инглиш о том, какими средствами сенатор Регина Абулафия обуздает организованную преступность в городе. Не передать словами, до чего же я счастлив, что неорганизован.
Близ Девятой авеню я вношу брифкейс в длинный переполненный бар. В Нью-Йорке я не был два года, но помню, что в последний раз, когда я сюда наведывался, тут ошивался очень способный типчик, выгодно, быстро и безопасно сбывший вещи, которые мне не принадлежали. Не знаю, удастся ли найти его в этот раз.
Я направляюсь к стойке, протискиваюсь между посетителями, уткнувшими нос в пивные кружки, замечаю тут и там одетых по последней моде и окруженных телохранителями старикашек. Стоит жуткий шум, над головами висят косые слои дыма. Подобные заведения не в моем вкусе. Здесь все, кто помоложе меня, — морфадинисты или дебилы, а тем, кто постарше, подавай тех, кто помоложе. Я протискиваюсь к стойке и пытаюсь привлечь внимание коротышки в белом пиджаке. Внезапная тишина за спиной заставляет меня оглянуться.
Платье-футляр из вуали; ворот и манжеты стянуты огромными медными пряжками (ох уж мне этот вкус на грани безвкусицы!); левая рука обнажена, правая обтянута винно-красным шифоном. Да, не мне тягаться с ней по части франтовства. Но этот бар — не самое подходящее место для демонстрации фасонов моды; здешняя публика из кожи вон лезет, притворяясь, будто ей начхать, какой на тебе наряд.
Она постучала кроваво-алым ногтем по желто-оранжевому камню на латунной клешне браслета; миг — и вуаль уже не скрывает лица.
— Мистер Элдрич, известно ли вам, что это такое?
У нее — ледяные глаза и черные брови. У меня — три мысли. Первая: передо мной модная львица (по пути с Беллоны я прочел на обложке «Дельты» рекламу «меркнущих» тканей — их оттенки и прозрачность можно менять, касаясь самоцветов на специальных браслетах). Вторая мысль: в тот раз, когда я появлялся здесь под именем Генри Каламин Элдрич, я вроде бы не совершил ничего такого, за что можно влепить больше месяца тюрьмы, хотя трудно вспомнить мои проделки все до одной. И наконец, третья мысль: камень, который она показывает, называется…
— Яшма? — спросил я.
Она подождала, не скажу ли я чего еще. Я подождал, не даст ли она понять, что ожидает услышать. В тюрьме моим любимым автором был Генри Джеймс. Честное слово.
— Яшма, — подтвердила она.
— Яшма… — Я воссоздал атмосферу неопределенности, которую она с таким упорством пыталась рассеять.
— Яшма… — Голос дрогнул — она заподозрила, что я заподозрил, что ее уверенность в себе — показная.
— Да, яшма. — Ее лицо открыло мне, что мое лицо открыло ей: я знаю, что она знает, что я знаю.
— Мэм, за кого вы меня принимаете?
В этом месяце Слово — Яшма. Слово — это пароль/код/сигнал, который Певцы Городов (в прошлом месяце они пропели «Опал», и на Марсе я трижды воспользовался этим Словом, чтобы добыть вещи, которые на самом деле мне не принадлежат; даже здесь у меня не выходят из головы Певцы и их священные язвы) вкладывают в уста представителей вольного и плутоватого братства, в котором я состою (под разными личинами) уже девять лет. Слово меняется через каждые три десятка дней и за считаные часы облетает все шесть миров и мирков. Бывает, его бормочет окровавленный подонок, падающий в ваши объятия из темного дверного проема; бывает, его шипит кто-то невидимый в ночном переулке; бывает, вы читаете его на клочке бумаги, что сунул вам в ладонь оборванец, тотчас скрывшийся в толпе.
Истолковать Слово можно по-разному. Например:
ПОМОГИ!
или:
МНЕ НУЖНА ПОМОЩЬ!
или:
МОГУ ПОМОЧЬ!
или:
ЗА ТОБОЙ СЛЕДЯТ!
