Его окружал каменный круг. Трава, земля, гравий и ссохшиеся кактусы с гнилыми листами, с торчащими острыми шипами. И все же каменный круг. Что-нибудь от себя лично, и так, чтобы никто не видел.
Но все, что у него есть, — это воспоминания о Паносе. Они цеплялись острыми когтями, никак не хотели уходить, хотя он совсем от них изнемог. Вот Панос зевает на рассвете, вот он ругается днем, вот вечером смеется в кафе. Смех, по-прежнему на лице Спиро, лишь удерживал чудовищ. Но боже мой, как как же они извивались и царапались!
Внизу раскинулась гавань Старого города, теперь заброшенная ради более удобной Адамасской, из которой братья уходили на лов. По древнему фундаменту Спиро вскарабкался на террасу. Выше были катакомбы, оставшиеся с тех времен, когда остров находился под властью Рима. Ну конечно, Риму нужны были здешние копи. В гимназии Спиро узнал, что Рим — столица Италии. Итальянские моряки работали на грузовых судах, перевозивших обсидиан и глину. Капитаны и шкиперы отращивали себе длинные ногти; то же самое делали и кассиры в банке, и официант из ресторана Алексиоса, и греческие военные моряки, которые иногда сходили здесь на берег. Спиро знал, что примерно к его рождению закончилась война, в которой греки воевали с итальянцами. Его дядя прошел с боями до Албании и до сих пор рассказывал про войну любому, кто соглашался слушать. На уроке Спиро однажды спросил, была ли это та самая война, которая покончила с властью Рима над островом, и над копями, и над Старым городом. Все засмеялись. Этот смех, частенько звучавший по его поводу, стал причиной того, что Спиро в конце концов бросил гимназию.
— Двадцать лет и две тысячи! — взорвался учитель. — Ну много ли нужно ума, чтобы понять разницу!
В классе были дети и рыбаков, и пастухов, но его высмеивали чаще других. Когда Спиро, придя домой, объявил, что больше в гимназию не пойдет. Паниотис тихо разозлился, а Пиопа прошептала:
— Хотела бы я ходить в гимназию в Плаку!
— Что? Как дочка пастуха? — зарычал Панос, и Пиопа, накинув платок на свои странные красивые волосы, забилась в угол.
На этом все кончилось, но огорчение брата и сестры еще долго омрачало атмосферу дома. Бо́льшую часть свободного времени Спиро теперь проводил в кафе, попивая кофе из малюсенькой чашки или играя в карты и нарды с рыбаками постарше, хотя и не на деньги. В конце концов, он был мальчик и мог делать, что захочет.
Спиро спустился на последний камень у воды. Невысокий эгейский прилив омывал его босые ноги; справа шипели и пенились волны в каменистой бухточке. В какую бы развилку возможного будущего он ни смотрел, впереди был зрелый плод одиночества на корм чудовищам.
Вот Панос колотит осьминога о причал, чтобы мясо сделалось мягче, колотит до тех пор, покуда камень не покрывается розовой пеной; вот Панос перебрал узо и стащил со стены ресторанчика Алексиоса — да нет, не стащил, взял попользоваться, до завтра — расстроенное сантури;
[55] пошел под окна отца Аны — в тот самый вечер, когда отвергли его сватовство, — и молотил по неслаженным струнам, пока не проснулся отец и не осыпал его проклятиями, а сам Панос при этом смеялся, а наутро, когда похолодало и Спиро полез на крышу отнести одеяло брату, решившему спать наверху, — он увидел, как Панос скрючился в углу крыши и плачет.
И снова Панос, его твердая, потная рука на плече Спиро, они танцуют в одном ряду с другими мужчинами в День святой Варвары. Святая Варвара — покровительница горняков. С утра погода портилась. Под домами горняков с шумом билось о скалы море. Дом уже отстроили заново, но Пиопа была все так же несчастна, и они взяли ее с собой, а когда начались танцы, оставили со вдовой Мардупас и другими женщинами, а сами встали в ряд с остальными мужчинами и, положив руки друг другу на плечи, принялись топать и кланяться. Коста стучал черным кулаком в барабан, и те, кто мог, совали в небольшое отверстие барабана стодрахмовые бумажки. Какой-то парень из Плаки настроил сантури и выстукивал бойкие мелодии; аккордеонист, приплывший на день в рыбачьем баркасе с Сифноса, наполнял воздух завываниями своего инструмента. Здесь собрались горняки, пастухи и рыбаки, а еще солдаты с военного аэродрома на дальней стороне острова; их отпускали в увольнение всегда по пятеро, и большинство не обращало на них внимания.
Пастухов на этот раз приняли, потому что они принесли трех зажаренных коз. Неприятности начались с того, что один солдат, из Македонии, отозвал в сторонку пастуха и подначил научить его козлиному танцу. Они стали плясать, солдат неуклюже, а пастух ловко изображая непристойности жестами. Спиро и Панос вместе с другими стояли и смотрели на них, и Спиро хохотал во все горло, так что оно даже заболело. Потом вышел Аустинос и закричал на них, чтобы они прекратили, и те, кто сначала смеялся, вдруг тоже возмутились и принялись кричать. Музыканты перестали играть, солдат извинился и сел, но пастух все плясал. А потом к нему присоединились друзья. Женщины пастухов начали подпевать и притопывать сандалиями. Когда кто-нибудь пытался остановить мужчину, тот со смехом вырывался и делал неприличный жест. Потом старуха лет тридцати, не меньше, в юбке, перешитой из старого шелкового халата, выброшенного какой-то горожанкой, с бусами из ракушек, зубов и кусочков полированного дерева, принялась отплясывать запретный танец, который женщины танцуют в горах одни. Некоторые рыбаки подняли крик. Кто-то обозвал пастухов цыганами и велел им убираться отсюда, оставить приличных людей в покое. Возле женщины откуда-то взялись трое юнцов, и, хотя в их светлых глазах сквозил страх, кулаки они сжимали крепко. За ними выступили двое мужчин постарше — у одного руки были как колбасы из камней. Другой был, кажется, тем самым пастухом, которого они недавно встретили на дороге.
— Что это за мужчины возле вас, сударыня? — спросил Коста; говорил он презрительно, но все же обратился к ней вежливо. — Кто они такие?
— Это мои сыновья. — Она указала на юнцов. — А это — их отцы.
Все так рты и поразинули. А она скривила губы, сверкнула желтыми зубами и закончила:
— Но чтобы за себя постоять, они мне не понадобятся.
Как раз в это время мимо проходил поп; он нес стакан сладкого самосского вина в соседний дом и подошел узнать, что за шум. В другой руке у него было надкушенное винное яблоко.
— Ну будет вам, будет, — забормотал он, проталкиваясь сквозь толпу к двери, за которой плясали с самого полудня; солнце уже село, на небе осталась только серая полоска зари. — Сегодня же праздник. Святой день. Как можно в такой день ссориться?
Длинные волосы попа были заплетены в косичку; такие же носили и пастухи, и большинство из них его уважали. Но вот женщины…
Старуха в цветастом платье злобно зарычала.
Панос крепко сжал руку брата. Только что оба хохотали, глядя на танцующих, но вдруг все изменилось, как будто за маской непристойности проступило нечто… хорошее ли, дурное, Спиро не знал, только оно было так же велико, как тайны в странных глазах сестры.
