Должно быть, тварь укусила мальчишку за ногу, тот поскользнулся и, прыгнув на Джоуи, ухватился за его задний карман. Джоуи провел рукой по заду, нащупал торчащие нитки. Потом, тихо позвякивая, обошел залитое лунным светом пятно.
Дойдя до карниза, он опять затаил дыхание, а когда выдохнул, эхо снова вернулось вскриком.
Напольные часы показывали без четырех минут три.
Глаза бабуина, как всегда, были скошены к блестящему носу; вдруг он повел ими справа налево, потом обратно слева направо. Обнажил желтые зубы. Из хьюмидора зазвучал голос, словно кто-то откашливается:
— Агент икс-эм-кью семь тридцать четыре вызывает куратора сектора восемьдесят шесть, участка бэ. Прием. Прием. Говорит агент… э-э… икс-эм-кью семь тридцать четыре. Вызываю куратора сектора…
— Куратор слушает, — объявил со своего пьедестала мраморный старец. — Докладывайте.
— Эксперимент проходит успешно, сэр. Реакции объекта на провоцирование…
— Да-да, конечно, — перебил бюст. — Знаю, знаю. Но вы не можете не чувствовать некоторое уважение к этим мелким говнюкам. О да, да. Мне это прекрасно известно.
Нарастающий смех был прерван рокотом внизу и тремя отчетливыми ударами, причем второй удар прозвучал значительно громче первого и третьего.
Бабуин скосил глаза, чтобы посмотреть на часы, и как раз в это время Максимиллиан открыл дверь: стрелки показывали семнадцать минут третьего.
Максимиллиан вернулся с прогулки полчаса назад и уже довольно далеко продвинулся в сравнении аполлинеровского «Убиенного поэта»
[58] с переводом Паджета, когда сквозь закрытую дверь донесся вой уницикла.
— Воистину говорю вам, братья мои, — читал он, — лишь немногие зрелища не угрожают душе. Кроме театра природы, я знаю лишь один… — Максимиллиан поднял голову и нахмурился; знакомый вой перешел в знакомый рев. — …лишь один, куда можно было бы пойти без страха… — Мотор кашлянул и замолчал, и Максимиллиан закрыл книгу.
— Макс!
Дверь с шумом распахнулась, с размаху стукнулась о книжную полку, и в комнату ворвался Джоуи:
— Макс, оно чуть сюда не проникло! Но у него ничего не вышло! Я перехитрил его! Я заманил его в цистерну. Оно споткнулось и упало в… Боже мой, Макс!
— Ты о чем?
— Оно хотело открыть запертую комнату! — захлебываясь, кричал Джоуи, — И выпустить! Но я не дал! — Он схватился за край стола. — Макс, не делай таких больше! Макс, умоляю, никогда больше таких не делай!
Максимиллиан покачал головой. Ему хотелось, чтобы Джоуи больше никогда не врывался в его тихий уютный кабинет. Это стало его самым сильным желанием.
— Не делать чего?
— Ну, таких вот, как эти!
— Черт побери, Джоуи, убирайся отсюда вон!
Он встал, дивясь силе своего гнева и понимания, что подергивание мышц на лице — его собственная гримаса от недовольства чересчур громким голосом.
Джоуи попятился к двери. Он трижды пытался выговорить какое-то слово, но всякий раз застревал на букве «б». Потом он развернулся и ушел.
За стенкой снова загремел уницикл. Максимиллиан сел и не смог отыскать место в книге, на котором остановился.
Джоуи грохотал вверх по ступеням башни. Ему было плевать, что Макс не знает, от какой опасности он их только что спас. И плевать, если Макс не даст ему больше ни одной книги во веки веков. И выходил ли когда-нибудь Макс из своего пыльного кабинета, тоже плевать. И если он сильно разозлится, то Максу лучше поостеречься, потому что он может его уничтожить.
Он домчался до самого верха и выкатил на крышу башни. Удержался рукой за стену, слез и прислонил уницикл к дверной ручке.
В бегущих облаках возникала и пропадала крохотная луна. Возле балюстрады блестела лужа, ветер морщил ее поверхность и трепал его волосы, так что они щекотали лоб.
Плевать, что он больше никогда не увидит Макса. Он создаст себе красивую, нежную, интересную девушку, которая будет слушаться его во всем и никогда не станет возражать. А как она будет любить его! На этот раз он сотворит темнокожую. И может быть, она будет играть на автоарфе. Да, у нее будет красивый голос, и она станет петь ему каждый день после обеда, и будет темной и теплой, как тени в залах дальних этажей.
Джоуи поднял с парапета зеленую ткань. Сел, прислонившись спиной к камню. Укутал прозрачным газом руки и уткнулся в них подбородком. Материя уже почти совсем высохла.
Он попытался думать об интересной темнокожей девушке, но было зябко, мысли блуждали, каменные плиты холодили босые ступни и зад через ткань джинсов (белья он больше не носил), и Джоуи чувствовал, что скоро надо будет застегнуть куртку под самый ворот свитера. Он прищурился, и грязное пятно на правом стекле очков вызвало из лужи, в которой отражалась луна, беззвучный взрыв серебристых иголок. Он устал, устал до такой степени, что мог бы уснуть прямо здесь, но прежде нужно было еще немного подумать о девушке, пока за спиной не раздастся ее голос, зовущий: «Джоуи? Джоуи?..»
На другой башне часы пробили три. Он встал на колени и глянул через парапет. Однако удары слышались со стороны Западного флигеля, где с часами было все в порядке.
— …Джоуи?
Послесловие: о снах и сомненьях
(Перевод Т. Боровиковой)
Когда литератора просят написать о своих произведениях — скажем, рецензию на собственный сборник рассказов, — большинство прибегает к отвлекающим маневрам. То, что делаешь, когда «сочиняешь» — как то, что делаешь, когда кровоточишь или когда выздоравливаешь от болезни, — и слишком просто, и слишком сложно для повествования средней степени подробности, какое чаще всего подразумевается в таких случаях. («Конечно, нам нужно что-то информативное, но не стоит вдаваться в слишком технические детали…») Как ни странно, это просто и сложно не из-за моих личных литературных методов, а из-за всего того, что уже сказано о писательском ремесле. Выразиться просто — значит сказать (каким угодно способом), что все эти люди были правы. Выразиться сложно — значит сказать, что они ошибались, и объяснить почему.
Сказать по-простому? Садишься и пишешь. Возбуждение, размах, чудо повествования овладевают тобой, и пишешь как можно быстрее, стараясь поспеть за всем этим, до тех пор, пока не закончишь рассказ.
А что тут сложного?
