Облокотившись о поручень, Лео потянул за шнурок.
— Да. — Он цедил слова потихоньку. — Один на Земле хоть, здесь тем более, не знал, что есть я. Взялся откуда?
— С базара, — объяснил Мыш. — Если уж что есть на Земле, оно есть на Гранд-базаре. — Он процитировал присказку, что влекла в Царицу городов миллионы за миллионами.
— Говорят так, — сказал Лео. И снова по-турецки: — Господам обедать этим подашь ты.
Мыш схватил черпак, разбросал рыбу по пластиковым тарелкам. Утонувшее в серебре вынырнуло золотым. Мужики вытащили по кусу хлеба из корзинок под столиком и принялись есть руками.
Мыш выловил из масла еще две рыбы и принес их Лео — тот все сидел на поручне и улыбался в сумку.
— Связный из этой образ извлеку штуки ли? Не знаю. Как ходил во Внешних на метанокальмара Колониях, с тех пор такого в руки не брал ничего. Но играть умел неплохо тогда. — Сумка опала, и Лео вдохнул сквозь зубы. — Красота же какая!
То, что лежало у него на коленях в складках кожаной сумки, могло быть арфой, а могло — компьютером. С индуктивными панелями, как у терменвокса, с ладами, как у гитары, с короткими бурдонами на боку, как у ситара. На другом боку — удлиненные басовые бурдоны гитарины. Детали вырезаны из палисандра. Выплавлены из нержавейки. С вкраплениями черного пластика, с подушечкой из плюша.
Лео перевернул инструмент.
Прореха в облаках увеличилась.
Солнце пронеслось по шлифованному зерну, вспыхнуло в металле.
Работяги за столиком постучали монетами, скосились. Лео кивнул. Бросив деньги на сальную столешницу, они, озадаченные, покинули суденышко.
Лео потыкал в панель управления. Хрустальный звон. Воздушная рябь; и сквозь вонь — влажные веревки с гудроном — прорезался аромат… орхидей? Давным-давно, Мышу было лет пять или шесть, он нюхал дикие орхидеи в придорожных полях. (Там была большая женщина в ситцевой юбке, наверное мама, и трое босых мужчин с пышными усами, одного из них Мышу велено было звать папой; но это было в какой-то другой стране…) Да, орхидеи.
Лео шевельнул рукой; рябь перешла в сияние. Из воздуха пролилась белизна, сплавленная с лазурным светом из источника где-то между Мышом и Лео. Аромат увлажнился до запаха роз.
— Работает! — проскрипел Мыш.
Лео кивнул:
— Лучше того, что прежде я имел. Батарейка новехонькая иллириевая почти что. На таковских на лодке играл обычно я, как играть, верно, не забыл. — Его лоб избороздили морщины. — Не очень хорошо, пробовать если. Давненько без практики я. — Смущение преобразило рыбака, таким Мыш его еще не видел. Пальцы Лео потянулись к ручке настройки.
Там, где воздух напоился белизной, свечение обрело форму; женщина обернулась, взглянула на них через плечо.
Мыш моргнул.
Женщина просвечивала; но насколько же реальной делало ее усилие, с которым Мыш вглядывался в подбородок, плечо, ногу, лицо, пока она, рассмеявшись и развернувшись, не швырнула в него внезапные цветы. Мыш нырнул под лепестки и зажмурился. Дышал в обычном ритме, но тут, вдохнув, не смог остановиться. Ловил аромат разинутым ртом, втягивал воздух круто распластавшейся по нижним ребрам диафрагмой. Под грудиной вспыхнула арка боли, и Мыш выдохнул — нехотя. Резко. Вдох возвращался медленно…
Мыш открыл глаза.
Масло, желтые воды Рога, тина; а цветения в воздухе как не бывало. Опершись обутой ногой на нижний трос леера, Лео возился с рукояткой.
Она исчезла.
— Но… — Мыш сделал шаг, замер, балансируя на носках, в горле булькало. — Как?..
Лео взглянул на него:
— Заржавел же я! Когда-то играл я отлично. Давно очень. Давным-давно. Тогда, тогда умел на этой я штуке играть.
— Лео… ты умел?.. Ты же говорил, что… я не знал… я думал, ты…
— Что?
— Научи! Можешь научить… меня?
Лео смотрел на ошеломленного цыганенка, с которым подружился здесь, среди доков, рассказывая о скитаниях по портам и океанам десятка миров. Озадачился.
Пальцы Мыша зашевелились.
— Лео, покажи! Ты должен показать! — Пока Мыш подыскивал слова, сознание перескочило с александрийского арабского на берберский и остановилось на итальянском. — Беллиссимо, Лео! Беллиссимо!
— Ну… — Жадность мальчугана породила в Лео то, что могло бы быть страхом, будь Лео привычнее к страху.
Мыш глядел на украденное с ужасом и благоговением.
— Покажешь мне, как на нем играть?
Тут Мыш расхрабрился не на шутку. Осторожно взял инструмент с колен Лео. А Мыш жил со страхом всю свою краткую кроеную жизнь.
Однако, заполучив чаемое, стал затейливым путем приходить в себя. Изумленный Мыш вертел сенсор-сирингу так и этак.
В начале слякотной улочки, что вьется вверх по холму за железными воротами, Мыш подрабатывал — носил по ночам подносы с кофе и салепом из чайханы сквозь стада мужчин, бродивших туда-сюда у узких стеклянных дверей и приседавших, чтобы поглазеть на ждущих внутри женщин.
Теперь Мыш все чаще и все больше опаздывал. Оставался на суденышке сколько мог. Вдоль доков в милю длиной перемигивались огни гавани, мерцала сквозь туман Азия, а Лео показывал Мышу, где в отполированной сиринге прячутся всякий проецируемый аромат и цвет, всякая форма и текстура, всякое движение. Глаза и руки Мыша приноравливались.
Через два года, когда Лео объявил, что продал суденышко и думает лететь на другой конец Дракона, может, на Новый Марс, ловить пыльных скатов, Мыш уже мог превзойти дешевую иллюзию, что Лео показал в первый раз.
Через месяц и Мыш покинул Стамбул: дождался под мокрыми камнями Эдирнекапы грузовика, что согласился подбросить его до пограничной Ипсалы. Перешел границу с Грецией, прибился к цыганам, колесившим в красной кибитке, и за время путешествия вернулся к родному цыганскому. В Турции он пробыл три года. Уезжая, кроме того, что было на нем, взял лишь толстое серебряное разборное кольцо, слишком большое для его пальцев, — и сирингу.
Через два с половиной года он уезжал из Греции, и кольцо оставалось при нем. Мыш на три четверти дюйма отрастил ноготь на мизинце, как другие мальчишки, что работали на грязных улицах за блошиным рынком Монастираки — торговали ковриками, латунными безделицами, всем, что покупают туристы, у внешней стенки геодезического купола, накрывшего квадратную милю Афинского рынка, — и не расставался с сирингой.
Круизный лайнер, куда Мыш поступил матросом, шел из Пирея в Порт-Саид; одолев канал, он направился в порт приписки, в Мельбурн.
На пути оттуда, на сей раз в Бомбей, Мыш развлекал публику в судовом ночном клубе: Понтичос Провечи, воссоздаю великие произведения искусства, музыкальные и визуальные, все для вас, под ароматический аккомпанемент. В Бомбее он уволился с судна, напился (ему уже было шестнадцать), шлялся при луне по грязному пирсу; его колотило и тошнило. Он поклялся в жизни не играть чисто для денег. («Эй, парень! Изобрази мозаику на потолке Айя-Софии, а потом фриз Парфенона — и чтоб оно все плясало!») В Австралию вернулся матросом. Сошел на берег с разборным кольцом, длинным ногтем и золотой серьгой в левом ухе. Моряки, пересекавшие экватор в Индийском океане, имеют право на такую серьгу вот уже пятнадцать веков. Стюард, приложив лед, проколол Мышу мочку парусной иглой. С сирингой Мыш не расставался.
