— …отец — не мистер Рэтлит. Если тебе для евгенического архива нужна более подробная информация, пришли нам образцы мочи остальных мужчин вашей группы, и мы с радостью установим отцовство.
— …босс, я вообще не понимаю здешних людей. Потому и хочу двинуться дальше.
— …Спасибо, что дала нам возможность сообщить тебе эту радостную весть. Помни — если ты в сомнении, обращайся к нам!
— Ты был женат на… ты любил золотого? — спросил я у Сэнди.
Фоторамка завела опять с самого начала: «Алегра…» Я не глядя выключил ее.
— Сэнди… — сказал я. — Я нанял тебя, потому что ты неплохой механик и не путался у меня под ногами. Делай то, ради чего тебя наняли. Исчезни.
— Ох. Сию минуту, босс. — Он торопливо ушел.
Я сел.
Может, я старомодный, но я не люблю, когда бросают девушек в таком положении. Значит, это и была последняя небольшая услуга, которую Рэтлит должен был оказать Алегре и после которой так и не вернулся. Сбегать в лабораторию. Результаты мгновенно, с подтверждением через неделю. В состоянии Алегры беременность была таким же смертным приговором, как и попытка завязать с наркотиком. И аборт, все равно каким методом, тоже убил бы Алегру — настолько она была слаба. Мгновенный результат. Наверняка Рэтлит все это знал, когда получил ответ в лаборатории — ответ, которого Алегра боялась и за которым отправила Рэтлита. Он знал, что она в любом случае умрет.
И потому украл золотой пояс.
«Когда любишь человека, то есть когда по-настоящему любишь…» — сказала тогда Алегра.
Когда кто-то сбегает и бросает больную беременную женщину, тому должны быть веские причины.
Все это сошлось у меня в мозгу, как две порции ядерного топлива в критическую массу. От взрыва в голове слетели кое-какие крепления, которые я раньше считал прочными.
Я вытащил бухгалтерские книги, включил компьютер, выключил компьютер, убрал книги и уставился в экологариум, зажатый у меня в кулаке.
Среди плавающих, летающих, ползучих, спаривающихся, рожающих, растущих, меняющихся, занятых своими делами существ я заметил тупиковую ветвь — зеленых червей. Я не замечал их раньше, потому что они были где-то с самого края, пытались пробить головой стекло. Когда им надоедало выделять свободные фосфаты и биться головой о стену, они затевали драку между собой и раздирали друг друга на куски.
Страх и злость действуют на меня плохо.
Однажды меня чуть не убил золотой — по жестокости и бездумью.
Те же самые жестокость и бездумье убили Алегру и Рэтлита.
А сейчас, когда этот чертов мальчишка грозился… то есть я сперва подумал, что он грозится…
До бара Герга я дополз, когда «дневной» свет только что погас и зажглись уличные фонари. Но по дороге я зашел еще в десяток мест. Помню, как что-то объяснял матросу с межзвездного челнока — он впервые попал на Станцию и очень расстроился, увидев, как одна золотая накинулась на другую с разбитой бутылкой-розочкой. Помню, я говорил, обращаясь к трехглавому бугру у него на плече:
— …муравьиная колония! Ну знаете, два куска стекла, между ними земля, и видно, как муравьишки роют ходы, откладывают яйца и все такое. В детстве… за стеклом… Если вы сидите за стеклом, вы не растете…
Я замахал руками у него перед лицом. На пальцы намоталась цепочка экологариума.
— Эй. — Он поймал мое запястье и прижал его к стойке бара. — Все в порядке. Расслабься.
— Слушайте, — не унимался я, хотя он уже отвернулся. — У меня были муравьи за стеклом! Если вы не выходите из-за стекла, вы не растете!
Матрос снова повернулся ко мне и облокотился на стойку.
— Ну ладно, — дружелюбно сказал он. И тут же сделал самую идиотскую и провальную ошибку, какую только мог. — Что там про тетю?
— Моя мать…
— Ты же вроде про тетю говорил?
— Не-а, — сказал я. — Моя тетка, она была пьяница. А я говорю про свою мать.
— Ну, значит, мать.
— Ну вот, моя мать, она вечно беспокоилась, чтобы я не заболел и все такое. Я в детстве часто болел. Она меня ужасно разозлила! Я ходил смотреть, как корабли взлетают, у нас было такое место, бруклинская верфь. Корабли, которые летели к звездам.
Азиатское лицо матроса расплылось в улыбке.
— Ага, я тоже! Тоже ходил смотреть, когда был мальчишкой.
— А в тот день был дождь, и она меня не пустила.
— У-у-у, обидно. Небось ты не сахарный, не растаял бы. А почему она не позвонила и не попросила, чтобы дождь выключили? Чтобы ты мог пойти погулять? Слишком занята была, чтобы с тобой возиться? Один из моих папаш был такой.
— Мои оба были такие, — сказал я. — Но не мать. Она-то надо мной тряслась все время, пока я с ней жил. Но она меня ужасно разозлила!
Он кивнул с неподдельным сочувствием:
— Ага, не хотела выключить дождь.
— Не не хотела, а не могла. Ты не знаешь, где я рос. Косный, отсталый мир. Никаких удобств.
— Вдали от торговых путей, значит?
— Да, в самой глуши. Она меня не выпускала, и я ужасно разозлился.
Он все еще кивал.
— И я его разбил! — Я грохнул кулаком по стойке, и пластиковый шарик в медной рамке стукнулся о дерево. — Разбил! Песок и стекло были везде, на ковре, на подоконнике!
— Что ты разбил?
— Расколотил, потоптал ногами и швырялся песком без конца, пока она хотела меня остановить!
— Песком? Ты жил у пляжа? Мы жили возле пляжа, когда я был маленький. Детям на пляже хорошо. Что же ты разбил?
— Выпустил этих чертовых мурашек. Потом без конца везде попадались мурашки. Я всех выпустил.
— А у нас на пляже было тепло, никаких мурашек. У вас была холодная планета?
— Выпустил! — Я снова грохнул кулаком. — Всех выпустил, хотели они того или нет! Пускай выживают как знают — это их забота! А не моя! Мне плевать, мне…
Я хохотал.
— Она тебя выпустила, и тебе было плевать?
При следующем ударе под кулак подвернулась металлическая рамка шарика. От боли у меня захватило дух.
— У нас на пляже. — Я вывернул ладонь ребром вверх. Там были красные отметины. — У нас на пляже не было никаких мурашек!
И я затрясся.
— Ты хочешь сказать, что это все не по правде? Ты просто дурака валял? Эй, тебе нехорошо?
— …разбил, — прошептал я. И изо всех сил грохнул кулаком, шариком и цепочкой по стойке бара. — Я их всех выпустил!
Я развернулся, прижимая ушибленную руку к животу.
— Эй, малой, осторожней!
— Я не малой! — заорал я. — Ты думаешь, я какой-нибудь безмозглый, чокнутый мальчишка?
