— Нет!
— Но почему?
— Потому что я…
— Потому что вы не хотите расставаться даже с крохотной частичкой своего «я». Все вы, фрелки, такие!
— Вы правда не понимаете, что я не хочу вас покупать?
— Вам не на что меня купить.
— Вы ребенок, — говорит она. — Я люблю вас.
Подходим к воротам парка. Она останавливается. Мы стоим, довольно долго — ветер успевает налететь, пошевелить траву и снова утихнуть.
— Я, — она робко указывает, не вынимая рук из карманов плаща, — я живу вон там.
— Прекрасно, — отвечаю я, — идем.
Она рассказала, что как-то здесь взорвалась газовая магистраль и пламя бушевало до самой пристани, сжигая все на своем пути. Погасили всего за несколько минут, ни одно здание не рухнуло, но облицовка обгорела.
— Здесь живут художники и студенты, — продолжает она (мы как раз пересекаем булыжную мостовую). — Улица Юри-Паша, четырнадцать. На случай, если еще когда-нибудь окажетесь в Стамбуле.
Облупившаяся дверь, рядом сточная канава, полная отбросов.
— Люди творческих профессий часто бывают фрелками, — говорю я, изображая придурка.
— Среди других тоже хватает. — Она входит, придерживая для меня дверь. — Мы просто не очень-то это скрываем.
На площадке первого этажа — портрет Ататюрка. Ее квартира на втором этаже.
— Минутку, только достану ключ…
Марсианские пейзажи! Лунные пейзажи! На мольберте шестифутовый холст: восход Солнца над гребнем лунного кратера. На стенах — копии с обсерверовских фотографий Луны и лощеные лица генералов Международного корпуса спейсеров.
На одном углу стола стопка журналов с фотографиями из жизни спейсеров — такие продаются почти в любом киоске по всему свету. Некоторые всерьез говорят, что их издают для жаждущих приключений подростков. Это они датских не видели. У нее и такие есть, несколько. Полка с книгами по искусству. Над ней шесть футов космоопер в бумажной обложке: «Грех на космической станции № 12», «Донжуан космоса», «Опасная орбита».
— Арак? — спрашивает она. — Узо или перно? Выбирайте. Правда, наливать я буду из одной и той же бутылки. — Она достает стаканы, открывает какой-то шкафчик по пояс высотой, который оказывается холодильником. Ставит поднос с закусками: фруктовый пудинг, рахат-лукум, тушеное мясо.
— А это что?
— Долма. Виноградные листья, фаршированные рисом с кедровыми орешками.
— Как-как это называется?
— Долма. Турецкое слово «долмуш» того же корня. Означает «наполненный». — Она ставит поднос рядом со стаканами. — Садитесь.
Сажусь на диван-кровать. Под покрывалом чувствуется упругость гликогелевого матраса. Они все воображают, будто на таком матрасе ощущаешь себя словно в невесомости.
— Вам удобно? Извините, я выйду на минутку. Внизу у меня живут друзья. Я скоро. — Она подмигивает. — Им тоже нравятся спейсеры.
— Вы что, хотите привести мне целую толпу? Или, может, они выстроятся за дверью в очередь?
Она резко вдыхает:
— Если честно, я хотела предложить и то и другое. — Внезапно она мотает головой. — О, что вы хотите!
— Что вы мне предложите? Я хочу что-нибудь. За тем и пришел. Мне одиноко. Может, хотелось узнать, как далеко это может зайти. Не знаю еще.
— Так далеко, как сами захотите. Я? Учусь, читаю, пишу картины, разговариваю с друзьями… — она подходит к дивану и садится на пол, — хожу в театры, гляжу на спейсеров, которые проходят мимо меня по улице, пока кто-нибудь не оглянется. Мне тоже одиноко. — Она кладет голову мне на колени. — Я чего-то хочу, но… — она замолкает, и с минуту мы сидим не двигаясь, — но вы мне этого не дадите.
— Вы мне не заплатите, — парирую я, — ведь правда?
Она мотает головой, не поднимая ее с моих колен. И, помолчав немного, едва слышно шепчет:
— Вам не кажется, что вам… пора?
— Хорошо, — говорю я и встаю.
Она вновь садится на по́лу своего плаща, который так и не сняла.
Подхожу к двери.
— Да, кстати, — она складывает руки на коленях, — в Новом городе есть местечко, там вы найдете то, что ищете. Цветочный переулок называется…
Я резко поворачиваюсь:
— Фрелковская тусовка? Да послушайте же, мне не нужны деньги! Говорю же вам, дайте хоть что-нибудь, все равно что! Я не хочу…
Она тихо смеется и качает головой. Щека ее теперь лежит на том самом месте, где я только что сидел.
— Вы нарочно не понимаете? Это спейсерская тусовка. Когда вы уйдете, я пойду к друзьям, и мы станем говорить про… ах да, про красивое существо, которое ушло. Я думала, там вы встретите… кого-нибудь знакомого.
Досада.
— А, — говорю я. — Спейсерская тусовка. Ага. Ну спасибо.
И ухожу.
И отыскиваю Цветочный переулок, а там Келли, и Лу, и Бо, и Мюз. Келли угощает всех пивом, и мы скоро уже на бровях и едим жареную рыбу, и жареных моллюсков, и жареные колбаски, а Келли размахивает деньгами и говорит:
— Вы бы только его видели! Что с ним творилось, вы бы только посмотрели! В этом городе такса восемьдесят лир, а он дал сто пятьдесят! — И хлещет пиво.
И взлетает.
Стеклышки, обточенные морем
(Перевод Т. Боровиковой)
I
Иногда я хожу в порт, размахивая бесполезной рукой и взрывая песок негнущейся ступней, приделанной к негнущейся ноге, торчащей из негнущегося бедра. Мне хочется еще раз намокнуть от морских брызг, выпить в портовом кабаке с дружками, чувствуя себя старым, изломанным, жалея себя и смеясь все громче. Треть лица у меня сгорела во время аварии, и на это место пересадили кожу с груди, так что дыра, ныне заменяющая мне рот, искажает все громкие звуки; тот, кто меня латал, оказался никуда не годным портным. И еще у меня грудь волосатая. Волосы на груди совсем не такие, как борода на лице, а они у меня теперь покрывают всю правую щеку. К тому же борода у меня рыжая, волосы на груди темные, а кудри, прикрывающие шею и уши, местами выгорели на солнце добела, местами бронзовые, а в целом светлые.
Поскольку я ходячий (точнее, с трудом ковыляющий) балаган ужасов и редко бываю весел, бо́льшую часть времени я провожу в прибрежном домике из дерева, стекла и алюминия, что отстегнула мне корпорация «Акватик» вместе с пенсией. Там у меня турецкие ковры, медные кувшины, теноровая блокфлейта, на которой я уже не могу играть, и книги.
Но порой, когда золотой туман смягчает блеск утра, я иду на пляж и шлепаю босиком по мокрому песку у края воды, ища обточенные морем стеклышки.
