Мы встали.
— До свидания, Жоан.
Я похромал назад, к пляжу.
V
К десяти полотно тумана, прикрывающее пляж, рассеялось. Я расхаживал по песку, приподнимая палочкой клубки водорослей и постукивая той же палочкой по больной ноге. Дохромав опять наверх, на скалы, я застыл в неподвижной траве:
— Ариэль?
Она стояла на коленях в воде, опустив голову. Рыжие кудри расступились, открыв жабры. Ее плечи затряслись, замерли, снова затряслись.
— Ариэль?
Я спустился по камням, покрытым пузырями.
Она отвернулась и уставилась в океан.
Детская любовь так важна и так хрупка.
— Ты давно тут сидишь?
Теперь она поглядела на меня. Капли морской воды и другой соленой влаги смешались у нее на лице, застыли на впалых щеках. Лицо было изможденное. Она покачала головой.
Сколько ей лет — шестнадцать? Семнадцать? Как фамилия того гениального психолога, заявившего в семидесятых годах, что подростки — умственно и физически те же взрослые, только не заняты полезной работой?
— Хочешь, пойдем в дом?
Она замотала головой еще чаще, потом остановилась.
После паузы я сказал:
— Наверно, тело Торка отправят обратно в Манилу.
— У него не было родных, — объяснила она. — Его похоронят тут, в море.
— А, — сказал я.
А волны будут таскать грубое вулканическое стекло туда-сюда по песку, меняя форму, стачивая острые углы…
— Ты ведь… Торк ведь тебе нравился, да? Мне показалось, вы друг к другу привязаны.
— Да. Он был очень хороший… — Тут она поняла, что я имею в виду, и заморгала. — Нет. О нет. Я была… была помолвлена с Джонни. Это тот, из Калифорнии, шатен… Ты видел его вчера на празднике… Мы оба из Лос-Анджелеса, но познакомились только тут. А теперь… его тело отправят обратно сегодня вечером.
Глаза очень широко раскрылись, потом зажмурились.
— Мои соболезнования.
Я неуклюжий калека; вечно наступаю другим на больные места души. Наверно, я слишком пристально гляжу в зеркало на несбывшееся и потому не вижу, что творится вокруг.
— Ариэль, мне очень жаль.
Она открыла глаза и начала озираться.
— Пойдем ко мне, я тебя угощу авокадо. На них сейчас сезон — я имею в виду, не в супермаркете. А на старом рынке, на другом конце города. Там они гораздо вкуснее, чем калифорнийские.
Она все озиралась.
— Люди-амфибии не ходят на рынок. И очень жаль, потому что он, наверно, скоро закроется, а свежие продукты там отличные. К ним ничего не нужно, кроме масла и уксуса. — Я откинулся назад и прислонился к скале. — А может, ты хочешь чая?
— Ладно. — Она вспомнила, что положено улыбнуться. Я знал, что бедная девочка улыбается через силу. — Спасибо. Только ненадолго.
Мы пошли по камням к дому. Море было у нас слева. Войдя во дворик, она повернулась ко мне:
— Кэл?
— Да, что такое?
— Вон те облака вдали, над водой. Они только там, а так небо ясное. Это от взрыва в Шраме?
Я прищурился:
— Наверно. Пойдем в дом.
Мы, силою неведомой гонимы,
по линии начертанной идем
(Перевод В. Кучерявкина)
I
Темнота и крик. Ее крик.
Сначала искры с сухим треском бегут по ее ногам, освещая скалы и землю. Потом — тишина, ни звука, ни вскрика. Она почти падает, резко выпрямляется, серебрятся гетры. Треск-треск-треск. Огонь хлестнул еще выше, она взмахивает руками (пытаюсь сказать себе: «Она уже мертва…»). А силуэт все колеблется, словно вырезанный из белой бумаги и фольги, пылает на огромном ребристом кабеле, уложенном в вырытую нами траншею.
— Все думаешь о своем повышении?
— А?
Я поднял голову и посмотрел на Скотта, уставившего в меня веснушчатый палец. Веснушки, с десятицентовик величиной, цветом как медный пенни, покрывали его лицо, губы, руки, плечи, терялись в золотистых волосах на груди и животе.
— Каково это — быть секционным дьяволом? Два года я ждал этой должности! — (Веснушчатые пальцы щелкнули в воздухе.) — Обойти меня и назначить тебя! — Он откинулся на подвесной койке, сунул лапу под монтажный пояс и зашкрябал ногтями по животу.
Я покачал головой:
— Да нет, я не об этом думал. Так, вспоминал один случай. Ничего особенного.
Ночь неслась за окнами.
Ядозуб мчался вперед.
Свет мазнул по стеклам и ускользнул прочь.
Скотт резко сел, ухватился за пальцы ног и нахмурился:
— Порой мне кажется, я всю жизнь так и пропляшу на этих чертовых струнах простым линейным демоном в серебристом костюме. — Он кивнул на чертеж шестнадцатифутового кабеля в разрезе. — Стукнет тридцать пять, на пенсию потянет — а осталось-то всего ничего, меньше десяти лет, — и что я смогу сказать? Что хорошо работал? — Он зажал край койки в кулаке. — А что ж карьеру не сделал? Значит, не очень-то хорошо работал. — Пальцы разжались, руки взметнулись кверху. — Приходит черномазый вроде тебя, устраивается на работу, и через три года он уже секционный дьявол!
— Как демон ты лучше меня, Скотт.
— А то я не знаю. — Он хохотнул. — Но вот что я тебе скажу: из хорошего демона не всегда выходит хороший дьявол. Там нужны другие умения. Другие таланты. Черт, Блэки, как друг, я мог бы к тебе и не цепляться. Скажи, когда освободишь эту конуру? Буду привыкать к чьему-нибудь еще барахлу. Ты как, останешься на Ядозубе?
— Меня вроде собирались перевести на Игуану. С учетом волокиты это недели через две, не раньше. Пока буду, наверное, просто помогать Мейбл. Она выделила мне помещение прямо над двигателем. Я ей пожаловался, что ты храпишь, и мы решили, что так будет лучше.
Вроде обменялись выпадами по-честному. Скотт молча кивнул.
Я пошевелил мозгами, что бы еще сказать, и добавил:
— Мне потребуется помощник, и я могу выбирать…
— Да пошел ты! — Он откинулся на спину, так что теперь я видел только его ноги. (Под койкой: один белый шерстяной носок [серый на пальце], журнал, три гаечных ключа.) — Я писанины не люблю. Следить за компьютерами, распутывать, что ты там напутал, составлять и отслеживать заявки, и все это за меньшую зарплату?..
— Я не уменьшу тебе зарплату.
— Все равно я скоро озверею.
— Так и знал, что ты это скажешь.
