«Значит, тут сдохнем».
«Почему?!» — дергает у нее карандаш из рук Мишель.
«Потому что в Москве мне кранты. Поймают — повесят! Батя враг народа».
«В смысле?»
«В смысле! Ты вчера родилась, что ли? — Вера сквозь боль улыбается ее глупости. — Когда царь пришел, всех, кто против него был в гражданку, перебили. Вместе с семьями. ВРАГИ НАРОДА. Мы еле сбежали. Но они всех помнят. Обратно нельзя».
Мишель берет карандаш; на газетных полях места не так много осталось, да и грифель уже затупился.
«Вместе с семьями? И детей?»
«Война же была. Всех. Тебе вообще туда зачем?» «Я сама оттуда».
«Давно не была?»
«С гражданки», — угаданным Вериным словом называет она войну. «И чего вы убежали тогда из Москвы?»
«Родители там остались. Меня одну отправили», — Мишель выписывает буквы все медленней, все задумчивей.
Вера хлопает Мишель своей красной ладонью по плечу, ухмыляется.
«А может, тебе тоже в Москву не стоит?»
Мишель отодвигается от нее, сбрасывает руку. Внутри все замирает. Сколько раз спрашивала себя — почему за все эти годы ни отец, ни мать, ни любимые дядя с тетей не пытались ее отыскать, почему просто сбагрили ее бабке и поставили на ней крест? Почему дед не мог на ее расспросы ничего внятного в ответ сказать и не разрешал возвращаться в Москву?
«Там жесткие чистки шли, когда царь взял верх. У отца друзей всю семью к стенке поставили, нас в фуре вывезли под трупами».
Не потому ли, что и у Мишели отец тоже был — враг народа?
И не потому ли он ее в поезд сунул, толком не попрощавшись, что просто пытался ее спасти от расправы? Ее вот уберег, а сам остался… И все. А дальше до него добрались… И до матери. И до всей той семьи, которая осталась в Москве.
Был бы дед жив, можно было бы сейчас пристать к нему, допытаться. Был бы дед жив… Была бы жива бабушка.
И что теперь?
Что ее может в Москве ждать, даже если она до туда доберется, чудом отсюда выкарабкавшись? Схватят?
«Столько лет прошло, — пишет Вере Мишель. — Наверняка уже все забыто!»
«Не знаю, — отвечает Вера. — Отец боялся. Хочешь, спроси сама у него».
И указывает ей на забаррикадированную дверь.
7
Когда топтание прекращается, они выжидают еще, не спешат искушать судьбу. Потом Мишель прикладывается к щели…
Несколько валяются бездыханные. Двое на ногах замерли неподвижно, руки по швам, глаза закрыты. Один из них вроде Лисицын, со спины не разобрать, судя по форменным порткам — торс голый, и босой он; а на другом вовсе одежды нет. Окна выбиты — может быть, через них убегали, — и в битых окнах день.
А в том самом месте, где Юра заслонял ее своей спиной, на полу лежит брошенный его пистолет. Вот туда ей нужно. К пистолету. Патроны он расстрелять не успел, молитва быстрей сработала.
Вместе они начинают сдвигать с места мебель — медленно, осторожно. Лисицын и тот, другой, пока что не шевелятся. Комод царапает пол, скрежещет диван — вибрации по ноге поднимаются. Громко это? Разбудят они их? Мишель приоткрывает дверь только чуть-чуть, выскальзывает наружу… По шатким половицам, которые тоже, наверное, стонут — как в бабушкиной квартире стонал иссохший паркет. Шаг, еще шаг, еще…
Похожий на Лисицына человек стоит тихо, к ней спиной. Кажется, дышит — если бы стоя закоченел, ведь упал бы? Но спит или притворяется? Пистолет от него всего в паре метров.
Мишель перед тем, как метнуться к нему, в последний раз осматривается.
Из кого-то натекло на пол красного, отсвечивает масляно. Этим же и стеклянные изрезы в окне перепачканы. Все, кто стоял вверх тормашками, валяются мертвые с сине-багровыми распухшими головами.
Вера крадется за ней следом. Узнает в одном из распухших — том самом бородатом мужике, который Лисицыну грозил обрезом, — своего кого-то. Зажимает себе рот рукой. Может, и плачет — Мишели не слышно.
Она обходит на цыпочках голого человека… Заглядывает ему в лицо…
Юра Лисицын. Стоит зажмурившись. Лицо у него изодрано ногтями, будто он хотел глаза себе выцарапать.
Второй голый человек тоже ничего не видит — он-то до своих глаз добраться сумел. Мишель, не отводя от Лисицына взгляда ни на секунду, приседает и загребает его пистолет себе. Тут же отбегает, проверяет: половина обоймы еще на месте.
Вот и все.
Она поднимает пистолет на постороннего человека и спускает курок. Тот заваливается кулем. Ствол сразу перескакивает на Юру.
Лисицын от выстрела вздрагивает, но не просыпается.
Вера — от своего мертвого отца — глядит на Мишель мстительно и требовательно: убила нашего, убивай и своего. Но Мишель не хочет стрелять в Юру. А что, если он может еще очнуться? Если еще может выздороветь?
Что, если, когда она тащила его в гараж, он уже был одержимым? А потом пришел в себя. Полкан вот — он ведь побыл нормальным, прежде чем снова обернуться.
Может, и Юра еще поправится? Может быть, можно его вернуть.
«Все через тебя, короче, как через подзорную трубу, или как через прицел. Ну и сейчас вот… Прощаюсь только с тобой. Помни, что любил. И звал замуж. Твой Юра».
Пистолет тяжелый, тянет руку вниз. Мишель подставляет ему другую, чтобы ствол с Юриной груди не съезжал.
Вера кивает ей: давай, ну?
Мишель тычет в Веру, крутит невидимый руль: умеешь машину водить? Та качает головой.
Ну вот. А он умеет. Мишель перехватывает «стечкин» за ствол, подходит к Лисицыну сзади и наотмашь бьет его рукоятью по затылку.
8
— Она ждет тебя. Она любит тебя и ждет. Твоя Катя. Скучает по тебе. Ты же помнишь, какая она красивая? Помнишь, как вам было хорошо вместе? Тебе нужно проснуться, Юра…
Сколько она так его заговаривала? Полчаса, час?
Он пробовал открывать глаза, но в них колыхалась муть. И только вот теперь что-то проблеснуло в них осмысленное: от человека, а не от сколопендры.
Лисицын пытается подняться с пола, но наручники — Вера достала откудато — его одергивают. Он разглядывает их непонимающе и раздосадованно, но это уже обычная людская досада.
— Ты как? — спрашивает у него Мишель.
Он разевает рот беззвучно, забыл, что так она его не поймет. Показывает ей свое прикованное запястье. Узнал, кажется.
— Это они тебя, — говорит ему Мишель. — Я сейчас ключ поищу. Я сама еле успела спрятаться. Слава богу, ты жив. Не говори ничего, не говори, я глухая же!
Он мигает, плывет, опять обмякает. И все равно Мишель знает: он очнулся.
