Я свернул на Кранбери-стрит, прошел мимо одноименной кафешки с бордовым навесом над летними столиками (тут делали замечательный латте – мой любимый кофейный напиток. Черный же не очень понравился) и зашагал вдоль невысоких домов, обвитых пожарными лестницами. Мне вроде как повезло: эта часть Бруклина – почти Манхэттен. В том плане, что Бруклинский мост от моего жилища находился совсем рядом, а там уже и Манхэттен.
Кстати о жилище. Я знал о себе и еще кое-что, кроме того, что мне никогда не написать книгу, реши я использовать для этого ручку. Я неудачник. Нельзя сказать, что это меня как-то огорчало, не в том я положении, чтобы беспокоиться о таких мелочах. Просто констатировал этот факт, как старался констатировать все, что так или иначе относилось к моей жизни. Просто у меня не было другого объяснения тому, почему я жил в съемной комнате и работал разнорабочим в мелкой конторе по ремонту квартир. Да, в Нью-Йорке (уж не говоря о Манхэттене) квартирку купить – удовольствие не из дешевых. Но к сорока-то годам (ну плюс-минус, черт его знает, вряд ли сильно ошибаюсь) можно было и собственным углом обзавестись. А может, и есть где-то этот угол? Господи, сколько вопросов! Начнешь думать, и голова идет кругом, вопросы наслаиваются друг на друга, как только дашь им волю.
Голова разболелась. Я пошарил по внутренним карманам пиджака, достал упаковку тайленола и разжевал пару таблеток. Ну и гадость.
Не торопясь я дошел до своего дома на пересечении Кранбери и Хикс. Четырехэтажное кирпичное здание, на третьем этаже которого я снимал одну из двух комнат у симпатичной старушки Мэри Уэлч. Другую комнату занимала сама хозяйка. И на данный момент эта женщина – самый близкий мне человек. Ну, пожалуй, еще Бак Чемберс и его младшая сестра Эйлин. Все, список закончился. Я бы отдал и второй глаз, лишь бы расширить этот список другими именами. Ведь они есть, они точно должны быть, другие имена.
Я пересчитал сигареты в пачке. Оставалось меньше половины. Но если не частить и лечь пораньше, то до утра хватит. В любом случае возвращаться в магазин я точно не собирался. Нога ныла так, что никотиновая зависимость ушла на второй план, уступив место желанию поскорей добраться до кровати.
Интересно, со скольки лет я курю?
Жук-геркулес
Сегодня утром мне в голову пришла спасительная мысль: начать вести дневник. Потому что я больше не могу доверять памяти самое ценное, что у меня есть, – эмоции. Всю жизнь я собираю их по крупицам. Именно поэтому сейчас на моих коленях лежит дневник. Пока еще страницы его пусты, но к вечеру он превратится в надежное хранилище моих эмоций.
Времени еще полно. День только начинается, а мы собираемся пробыть здесь до заката, так что, думаю, я успею написать все, что нужно было написать уже давно.
Солнце раскаляет металлический настил крыши ангара так, что вполне можно приготовить себе омлет с беконом. Я подкладываю под себя рюкзак, надвигаю бейсболку на лоб и ложусь. Дора запускает воздушного змея. Желто-красный ромб неправильной формы маленькой точкой кружит высоко в небе.
С чего начать?
Пожалуй, с того дня, когда на моем лице впервые в жизни заиграла искренняя улыбка.
Мы живем в Брентвуде, одном из престижных районов Лос-Анджелеса. В трехэтажном доме с шестью спальнями, бассейном и гаражом на три автомобиля. Мой папаша убежден, что у успешного человека обязательно должен быть гараж не меньше чем на три машины. Он готов штамповать в год по десять фильмов, которые будут идти глубокой ночью по самому последнему кабельному каналу, лишь бы иметь минимум три гаража.
Сегодня мы ждем на ужин Роберта Морриса с его молодой любовницей Бетти Марш. Он подобрал ее в каком-то кафе, снял бейдж официантки и нацепил костюм стюардессы. После этого Бетти стала актрисой. Последние полтора месяца она бегает по салону «Боинга» вместе с Кристофером Хэмптоном, спасая пассажиров от террористов.
Эта ересь выйдет в прокат в середине августа. Моррис похудел фунтов на десять, пока смог-таки договориться с дистрибьютором средней руки о прокате. До «большого» Голливуда Моррису так же далеко, как нашему садовнику Рафаэлю до главных ролей в фильмах братьев Коэн, сколько бы он ни репетировал актерскую игру перед зеркалом, думая, что его никто не видит. В этом городе каждый второй мечтает стать звездой Голливуда. Я все это знаю, потому что в нашем доме говорят только о кино и обо всем, что с ним связано.
Но все-таки третьесортная чушь Морриса для умственно отсталой части населения выходит на широкий экран, потому сегодня меня ждет увлекательная картина: папаша будет облизывать все щели мистера Роберта Морриса и при каждом удобном случае рассказывать о своих проектах и планах на будущее. Он это называет «заводить нужные знакомства». И, конечно же, он и словом не обмолвится о том, как еще совсем недавно называл Морриса «убогим, жалким ничтожеством, возомнившим себя бог весть кем». Он говорил это с мягкой покровительственной ухмылкой. А когда узнал, что Моррис заполучил дистрибьютора, он повторил те же слова, только уже без ухмылки и сквозь зубы.
К семи меня зовут вниз, в гостиную, и я спускаюсь.
«Эй, кто это у нас тут?» – улыбается Моррис и треплет меня по макушке.
«Здравствуйте». Я растягиваю рот в самой милой улыбке, какой только могу. Иногда я перегибаю палку, и тогда моя улыбка становится слишком фальшивой.
Мне уделяют столько времени, сколько необходимо, чтобы соблюсти все правила хорошего тона, после чего про меня забывают, что вполне меня устраивает.
«Мам, – говорю я мягким голосом, – я пойду погуляю на заднем дворе, хорошо?»
«Конечно, солнышко».
Она смотрит на меня и сквозь меня одновременно. У нее стеклянные глаза. Я думаю, одну из трех бутылок бордо она успела осушить еще до того, как пришли гости. Впрочем, две оставшиеся тоже достанутся ей одной, без сомнений.
Она целует меня в лоб, и я чувствую запах кислого винного перегара.
«Приятно было познакомиться», – говорю я гостям и выхожу на улицу.
«Очаровательный ребенок», – долетает до меня.
Жара спадает.
Я сажусь у бассейна; опускаю ноги в нагретую за день солнцем воду и сижу так какое-то время, рисуя ступнями круги на водной глади. Я слышу искусственный, льстивый смех родителей. Моя мать актриса, но уже тогда, в свои неполные семь, мне было ясно видно, насколько она бездарна.
Смех – это искусство. И если вы научитесь ему в совершенстве, вы сможете получить все, что пожелаете.
Так мне казалось в семь лет. Со временем, став старше, я пойму, что одного смеха недостаточно. Слезы – инструмент намного тоньше. Сострадание – изящнее. И я овладею ими всеми.
Слышу самовлюбленный пьяный голос Морриса.
«Маркетинг, дорогой мой, маркетинг – вот что составляет основную бюджетную часть любой картины. Ты это знаешь не хуже меня, старина. «Смертельный рейс» «Оскара» не получит, хе-хе, не того полета я птичка. Если бы ты знал, сколько ушло на маркетинг. Но сказать по совести, я тебе завидую. Тебе не приходится рисковать миллионами, ты делаешь свое дело, делаешь со всей искренностью. Чувствуется в этом любовь, вот я о чем».
