Частный детектив усмехнулся.
– Мистер Гудман, я много лет занимаюсь своей работой. Поверьте, меня никто и ни в чем обвинить не может. Я помог заказчику разыскать человека, и мне вовсе не обязательно должно быть известно, что случилось после. А значит – никакого укрывательства, по крайней мере осознанного, с моей стороны нет.
– Тогда зачем вы мне все-таки позвонили?
Дойл флегматично пожал плечами.
– Мне просто хотелось… скажем так: я устал ворочаться до полуночи в постели перед тем, как уснуть.
– Еще раз спасибо.
– Удачи, мистер Гудман. Она вам пригодится, когда вы с ним встретитесь.
Я хотел спросить, что он имеет в виду, но Дойл уже протягивал руку для прощания.
– До свидания, – сказал он, бросил окурок в урну и быстрыми шагами зашагал прочь.
Уже вдалеке он обернулся.
– На всякий случай я скину вам всю информацию в электронном виде. Звоните, если возникнут какие-то вопросы.
Он ушел, а я еще долго не мог найти в себе силы подняться со скамейки. За одно утро мне предстояло переварить столько информации, что, казалось, я слышу треск собственной черепной коробки, в которую пытался запихать рассказанное детективом Дойлом. В течение пары часов я узнал свое настоящее имя, имя стрелявшего в меня. Я узнал, что этот человек два десятилетия бродил по Америке, чтобы всадить пулю мне в голову. Я узнал, что…
Бак помог ему в этом.
И еще ноги мои были ватными, еще мелкий озноб бил тело, еще кружилась голова, а я уже знал, что буду делать.
Я вытащил листок и снова пробежал глазами по адресу. Вбил его в поисковую строку браузера на телефоне и удивленно моргнул.
Лос-Анджелес. Калифорния.
Стало ясно, что подразумевал Дойл, говоря об удаче, которая мне понадобится. Адрес, указанный детективом, значился за частной психиатрической клиникой. Вот так да!
В меня стрелял псих.
Я знал, что буду делать. Конечно, знал. Любой бы знал на моем месте.
Но перед тем как поехать на юг страны, я еще раз, последний, повидаюсь со своим «лучшим другом», посмотрю в его глаза.
И плюну в них.
* * *
Я любил ее больше жизни, Эндрю. Буквально.
Мы не всегда способны понять это, осознать в полной мере. Мы просто живем изо дня в день. Жена, ребенок, работа. Наш быт воспринимается нами как нечто непоколебимое. Если мы в большинстве своем не способны постичь скоротечность жизни, потому что видим ее в необозримом будущем, то что говорить о смерти внезапной?
Я любил свою малышку больше всего на свете, но как часто я говорил ей об этом? Как часто я говорил это сам себе? Не машинальное «Я люблю тебя», а глубоко осознанное «Я. Тебя. Люблю. И буду любить до последнего стука сердца. И потом еще вечность».
Нет, Эндрю, мы проклятый род эгоистов и слепцов. Нас беспокоит количество кофеина в чашке кофе, вот наши проблемы. Мы легко пропустим день рождения наших детей, если того потребует работа. Сколько их еще будет, правда, этих дней? Все наверстаем.
А потом раздается звонок из полиции. И тебе сообщают, что твоего ребенка убили. Какая-то сволочь задушила его голыми руками. В первую секунду кажется, будто тебя бросили в ледяное озеро. Холод сковывает все тело. А через мгновение тебя накрывает ни с чем не сравнимая слабость. Ноги становятся ватными, они подгибаются, и ты с трудом сохраняешь равновесие. И все это происходит еще до того, как ты смог действительно понять суть случившегося. Ты кладешь трубку, пространство вокруг тебя начинает движение, стены ходят ходуном, ты борешься с подступающей тошнотой. Раздается еще один звонок. Твоя жена. Она рыдает в трубку, кричит, стонет, но только не говорит. Вернее, что-то она все-таки говорит, но что именно, разобрать сквозь плач невозможно…
Как же я виноват перед ней. Боже, как виноват. Этого можно было избежать, если бы я не был столь слеп. Но ведь у меня всегда было «завтра». Оно бесконечно, правда, это чертово завтра, оно же бесконечно! Но это не так. «Завтра» уже наступило, оно наступает в каждую секунду, и сделанное в эту секунду есть все, что мы можем и должны хотеть. Оно ускользает, наполненное чередой бесчисленных ошибок и равнодушия. Оно никогда не проживается так, как должно проживаться, потому что мы не способны оценить его по достоинству. А стало быть, не способны оценить и таящуюся в нем угрозу. Глупцы, всю нашу никчемную жизнь мы находимся в неоплатном долгу перед мгновением. И не замечаем, когда приходит пора платить по счетам.
Ты хотел узнать, почему я желал твоей смерти. И я рассказал тебе. Теперь уходи. Уходи и не возвращайся. Я не желаю тебя зла, Эндрю. Наверное, должен, но не желаю. Ты приехал вместе с молоденькой красоткой. Я видел в окно. Я и сейчас вижу. Погляди. Видишь, вон ваша машина. Твоя подружка курит, присев на капот. Она волнуется за тебя, это чувствуется даже с такого расстояния по ее позе, по тому, как часто она курит. Бери ее в охапку, прыгай в машину и уезжай. Начни новую жизнь, и если не хочешь провести остаток дней в подобном месте, как это, не пытайся воскресить свою память. Не гонись за воспоминаниями. Потому что, если ты их догонишь, они уничтожат тебя…
Он жив!
Когда на следующий день я снова прихожу в «Бартл паб», Эл-Три-Фута лежит на том же месте, где и вчера. Я плотно прикрываю входную дверь, и в помещении становится темно, как в могиле. Но у меня с собой папашин фонарь на сто восемьдесят ватт. Вряд ли он заметит его исчезновение, потому что, насколько помню, он пользовался им один-единственный раз с момента покупки, когда нужно было отыскать в нашем подвале какое-то барахло, а лампочка в нем перегорела. Папаша заменил лампочку, и с тех пор фонарь валяется без дела в том же подвале.
Мощности вполне хватает, чтобы осветить почти все пространство бара, оставив в полумраке лишь дальние углы. В первую минуту мне кажется, что Эл не дышит, но, склонившись над его лицом, я замечаю, как подрагивают его веки.
«Привет, Эл, – говорю я, – у меня есть кое-что для тебя».
Сняв с плеч школьный рюкзак, я вытаскиваю из него пластиковый контейнер с остатками ланча: два тоста с фуа-гра и луковым конфи. Кладу их рядом с неподвижно лежащим бродягой.
«Эл, эй, Эл. – Я хлопаю его по щекам. – Открой глаза, прошу тебя».
Это помогает. Эл разлепляет веки и пустым, бессмысленным взглядом смотрит прямо на меня.
«Поешь, – широко улыбнувшись, говорю я, – тебе это необходимо. Ты потерял много крови».
«Ще… щевотыхощотменя?» – выдыхает Эл.
«Хочу, чтобы ты перекусил. Попробуй, это очень вкусно. Всего лишь паштет с луком и хлебом, но уверяю, ты сроду не пробовал такого паштета».
На его лице и пробитом черепе запекшаяся кровь. Пересохшие растрескавшиеся губы. Лоб и шею покрывают крупные капли пота. Эла лихорадит. Он мелко трясется всем телом.
