«Сколько тебе лет?»
«Тринадцать».
«Господи».
«Видел бы ты сейчас свое лицо. Мой юный возраст поражает тебя сильней факта приближающейся смерти. Тебе не кажется это глупым и нелогичным, Эл?»
«Почему ты зовешь меня Элом?»
«Все тебя так называют, ты не знал? Потому что ты безумно сильно похож на Эла Банди из «Женаты и с детьми».
«Меня зовут Эрик».
«Тебя зовут Эл, Эл».
«Зачем ты это делаешь?»
«Ты уже спрашивал вчера. Неужели это тебя волнует больше всего в последние часы жизни?»
«Ты ждешь, когда я умру? Будешь сидеть и смотреть, пока я не перестану дышать?»
«Нет, – я подношу к его рту треугольник пирога, и Эл вяло откусывает небольшой кусочек, – у меня есть возможность сделать нечто большее, чем просто сидеть и смотреть, как ты умрешь. Я хочу физически ощутить это. Почувствовать переход из жизни в смерть. Я задушу тебя, Эл. Голыми руками. Мои ладони будут чувствовать пульсацию вен на твоей шее. Вены, жадно колотящиеся под пальцами, это ли не есть сама жизнь? И ее угасание. Глубинная метафора, граничащая с прямым значением самого процесса убийства».
«Исчадие ада, – говорит Эл тихо, и голос его звенит ненавистью и страхом. – Что я тебе сделал? Я всего лишь безногий нищий. Иисус не дал мне ног, но…»
«Он не дал тебе и ума. Ты глуп, Эл. Настолько глуп, что даже не способен понять: мне нет никакого дела до того, что и кому ты сделал. Мне вообще нет до твоей личности дела».
К вечеру воскресенья заброшенный бар преображается. В подсобке, той самой, вход в которую завален стульями, я нахожу кое-что, от чего мое сердце начинает биться чуточку быстрее. Два зеркала в половину роста взрослого человека в дешевой пластиковой раме под дерево. Наверное, во времена, когда бар работал, они стояли у входа или рядом с крохотной гардеробной, куда вешали куртки посетители в прохладное время года. Зеркала покрыты пылью, кое-где видны полосы трещин. Пошарив в коробках с разным барахлом, я нахожу груду старого тряпья: передник официанта и кухонные полотенца. Вытираю ими пыль с зеркал. На это уходит какое-то время. Сухая пыль стирается неохотно. Тогда я иду за водой, кладу зеркала на пол и тщательно, дюйм за дюймом оттираю их. Сначала смоченным водой полотенцем, потом насухо передником.
Спустя двадцать минут они сверкают новизной. Конечно, это не так, но в полумраке они действительно смотрелись как новые.
Я перетаскиваю их поближе к Элу. Он уже впадает в беспамятство; у него нет сил удивляться происходящему. Нужно торопиться.
У зеркал нет ножек, и драгоценные минуты уходят на поиск решения этой проблемы. Наконец все готово.
Эл в центре комнаты. За его спиной, зафиксированное барным стулом, стоит одно из зеркал. Второе – напротив, прислоненное к стене.
«Что ты делаешь?» – спрашивает напуганный Эл.
«Это зеркальная рекурсия. Бесконечный туннель, если тебе так будет понятней. Правда, «бесконечный» – это не совсем верное слово. Из-за того, что наши зеркала располагаются…»
Он перебивает:
«Для чего все это?»
«Посмотри в них, Эл. Что ты видишь?»
Он облизывает пересохшие губы и переводит взгляд с моего лица на зеркало перед собой.
«Свое отражение».
Я улыбаюсь.
«Ты видишь десятки своих отражений. Столько, сколько вообще способно зафиксировать твое зрение. Условно ты видишь их бесконечное количество».
Я подхожу к нему, присаживаюсь рядом на корточки.
«Что ты видишь теперь? Тысячи двойников Эла перепуганно смотрят на тысячи двойников своего убийцы. Понимаешь? Моя фантазия богаче твоей. Неидеальная зеркальная рекурсия не бесконечна, но поскольку человеческому глазу невозможно увидеть конец этого тоннеля, то почему бы не считать, что его и вовсе нет? Ты будешь видеть, как мои пальцы сожмут твою шею, десятки твоих шей; сотни; уходя в перспективу, пока не превратятся в крохотную точку. И перейдут в плоскость воображения».
Наклонившись к самому его уху, я шепчу:
«Я убью тебе бесконечное количество раз, Эл».
И тут он делает то, от чего все мое настроение улетучивается. Он начинает смеяться. Это не истерика. Это самый искренний смех, какой только возможен. А уж я-то умею их различать. Это смех облегчения.
«Сделай милость, – говорит он, смеясь негромко. – Бог послал мне множество испытаний. И клянусь, я проходил их с достоинством. Не сетовал на судьбу. А теперь он призывает меня к себе, и тому быть. Спасибо».
Я шиплю:
«Бога нет. Его выдумали рабы, такие как ты, потому что искали возмездия для своих господ. И, конечно же, банальный страх смерти. Где место твоему богу среди звезд, Эл? Где? Признай, тебе страшно умирать».
Смех его утихает. И на лице застывает улыбка. Он при смерти, и улыбка дается ему с трудом, но он делает над собой усилие, и уголки губ ползут выше.
«Бог – это моя совесть. И она чиста. Тебе нужен страх? Но ты его не увидишь. И я не стану тебя умолять. Теперь не стану».
Я обхватываю его голову, пачкая пальцы запекшейся кровью, и вглядываюсь ему в глаза. Мне необходимо увидеть. Необходимо! И я вижу. Где-то совсем глубоко, на дне его голубых улыбающихся глаз, я вижу.
Страх.
«Спасибо, Эл. Спасибо, – шепчу, обхватив его шею, – спасибо, – слезы наворачиваются на мои глаза, – спасибо, – сжимаю горло, Эл начинает кряхтеть. От усилий мои лоб и нос покрываются потом. Мне не справиться голыми руками с его мощной шеей. Я чувствую, как под пальцами судорожно пульсирует вена, – спасибо, – я сдавливаю шею что есть сил, ощущая, как каждая мышца в моих руках напрягается до предела, – спасибо, Эрик, – я не хочу обрывать момент. Продолжая давить одной рукой, второй я расшнуровываю свою кроссовку, перетягиваю шнурком его шею и тяну концы в стороны, – спасибо», – его лицо багровеет, я вижу это даже в нечетком свете фонаря. Зрачки закатываются. Вдруг, словно паутина трещин на лопнувшем стекле, красная сетка капилляров расходится по его белкам.
«Э-у-эх-х-х-х-х-э-э».
В наступившей тишине слышно, как где-то в углах в мусоре копошатся крысы.
«Спасибо», – я тяжело дышу.
Не знаю, как долго я смотрю в его красные глаза, почти не шевелясь, и повторяю: «Спасибо». Затем трясущимися руками вставляю шнурок обратно в кроссовку.
Мне уже пора уходить, но я задерживаюсь еще на пятнадцать минут.
Все дело в количестве папиллярных линий. Чем старше человек, тем их меньше. У подростка этих линий около одиннадцати на пять миллиметров, тогда как у взрослого в среднем не больше десяти, а чаще и того меньше. По моей просьбе мамаша выписывает мне не только «Нэшнл джеографик».
Вытащив из рюкзака пачку влажных салфеток, я по памяти протираю все места, где могли остаться мои отпечатки пальцев. Чертовы папиллярные линии выдадут с потрохами. Круг поиска сузится до подростка, а этого мне совсем не хочется.
