Человек человеку – волк.
Сильным принадлежит по праву то, что по ошибке или недоразумению имеет слабый.
Мораль – обыкновенное лицемерие. Понятие, выдуманное трусами, у которых не хватает духу поступать так, как хочется.
Не ударишь ты – ударят тебя.
Обиды не забываются. Оскорбления – не прощаются.
Любовь – это… такая жевательная резинка со вкладышем, не более.
И жизнь ежедневно доказывала этим детям справедливость подобного устройства мира.
Потому что никто и ничто, ни один детдом, пускай и самый лучший на всем белом свете, не способен заменить родительское воспитание, в котором заложены моральные и нравственные основы человеческого поведения.
Андрей не строил иллюзий на свой счет. Он был домашним ребенком, щуплого телосложения. «Тепличное растение». Он понятия не имел, как нужно себя поставить перед новыми товарищами. Но одно он знал точно: что бы ни происходило, нельзя показывать свою слабость. Нельзя плакать. И уж тем более не стоит жаловаться воспитателю.
Очень скоро он свыкся со своим новым положением сироты. Для ребенка смена парадигмы жизни чаще проходит не так болезненно, как для взрослого. Андрей стал реже думать о матери, об отце. Он вспоминал о них по ночам, когда мог позволить себе слезы. Такие ночи случались все реже. От отца в памяти остался единственный образ: высокий мужчина в клетчатой рубашке, заправленной в джинсы, с густой шевелюрой вьющихся волос и смешными пышными усами, сросшимися с бакенбардами. Мама – в цветном сарафане и с россыпью золотых волос на узких плечах.
Андрей забывал их смех, их голоса; из памяти исчезали их запахи. Лишь внешние образы, запечатленные на единственной фотографии (мама в сарафане, на отце – клетчатая рубашка, убранная в джинсы), не давали мальчику вовсе забыть, что когда-то у него была настоящая семья.
А еще речной камень, подаренный мамой, когда они все вместе (с Дашей, отцом, и даже бабуля с дедулей летали в то лето с ними) отдыхали на Черном море.
Обычный камушек, каких тысячи можно найти на курортах, все же было в нем что-то такое, что привлекло их с мамой внимание. Если поднести его близко к глазам, можно разглядеть на серой и гладкой поверхности сине-красный узор необычной формы цветной паутины или снежинки.
С этим камнем Андрей не расставался никогда, боясь, что если он его потеряет, то утратит единственное (не считая фотографии) доказательство того, что мама существовала в действительности. Иногда он вынимал его из кармана и, закрыв глаза, сжимал в кулаке.
Но этого было мало. Андрей забывал родителей. Все чаще, залезая в кровать после отбоя, он засыпал крепким сном; слезы, сдерживаемые днем, перестали щипать глаза и по ночам.
И вскоре он обнаружил, что вовсе разучился плакать.
Единственное живое существо, судьба которого оставалась ему небезразлична, – это сестра.
* * *
Когда я убил тебя, вернее, когда думал, что убил, я почувствовал, в первую секунду, Эндрю, я почувствовал вкус жизни. Думал, что это уже невозможно, но я снова его почувствовал. Словно что-то, невидимые клешни, сжимающие сердце, разжались. Как будто я исполнил священный долг и получил прощение своей малышки. Не знаю, поймешь ли ты своей мятой головой, что я пытаюсь сказать. Меня отпустило. Сразу же. Я еще толком не понимал, что произошло, еще ты шевелился, распластавшись по асфальту, как щупальца, два десятилетия душившие меня, ослабли, потеряли силу. Это было сродни внезапному чувству необъяснимого счастья, которое порой накрывает без ведомой причины, когда мы едем в автобусе или расплачиваемся в супермаркете. Я даже сообразил поднять гильзу и сунуть в карман, можешь вообразить? Поднял ее машинально, но одно только это говорит о многом. Мне стало не все равно, что со мной будет, пускай я и не осознавал этого. Приятную прохладу ночного ветра – вот что я почувствовал на лице. Ко мне возвращалось ощущение того, что мир вокруг все еще существует, и я – его часть. Мне было неведомо будущее, но теперь я знал, что оно есть; оно возможно. Даже для меня.
Я испытал облегчение, сукин ты сын.
Это длилось какие-то секунды. А потом я поднял твой рюкзак.
* * *
Эйлин разлила остатки виски по бокалам, разбавила растаявшим льдом.
Мы чокнулись. Мы были пьяны в стельку.
Утром, когда мы собирались в дорогу, Эйлин предложила остаться еще на денек в номере; купить виски, развалиться на полу и, разговаривая, приговорить бутылку. Так мы и сделали. Пьяным языком легче произносить вслух страшенные мысли.
День клонился к вечеру. Номер мотеля окрасился оранжевым светом заходящего солнца. От этого болела голова.
Впрочем, совсем не от этого.
Я не мог перестать думать о сегодняшнем кошмаре. Что все это могло значить?
Задавать этот вопрос я боялся даже про себя. Мое подсознание не играло метафорами. Оно выдавало обрывки прошлого в буквальной форме. Мне снилось, как Бак избил меня, и это было в действительности, вот что страшно по-настоящему.
А что вообще снилось мне? Если не считать сны, в которых были Бак и наркоман Стэнли, что ко мне приходило по ночам?
Девочки.
Я содрогнулся всем телом, и с губ сорвался тихий стон.
Эйлин подняла на меня пьяный взгляд.
– Скоро мы все узнаем, – сказала она, – перестань мучить себя.
– Не могу. Я… я почти уверен, что…
Она не дала мне досказать.
– Не говори ерунды.
– Эйлин, ну послушай, – почти простонал я, – сначала мне снился только один ребенок, девочка, запускающая воздушного змея. Это страшный сон, ты знаешь, мы сотни раз его обсуждали в попытках найти хоть что-то, что помогло бы разобраться в моем прошлом…
Эйлин вновь попыталась перебить, но я не дал.
– Подожди.
Мне необходимо было проговорить вслух все те мысли, что рвали меня на куски. В глубине души я надеялся, что Эйлин сумеет переубедить меня: найдет нужные слова; найдет логические нестыковки в моих выводах; рассмеется и назовет придурком с больной фантазией.
И я продолжил.
– Та девочка с воздушным змеем… это жуткий сон, да, но все же каждый раз после пробуждения я был сам не свой, однако мне и в голову не приходило… Вернее, приходило, конечно, мне что только не приходило… Но всерьез я об этом не задумывался. Определенно она так или иначе относилась к моей прошлой жизни, в этом смысле она была реальна. И с ней что-то случилось. Возможно, она погибла, возможно, сильно пострадала от какого-то несчастного случая. Я допускал, что случившееся с ней несчастье – моя вина. Может, это моя дочь, я не знал. Может быть, она погибла из-за меня. Это ужасно, это пугало до чертиков. И все же я не предполагал о себе ничего такого. До сегодняшней ночи.
– А теперь? – Эйлин со злостью и раздражением посмотрела на меня.
