Я воскрешаю свои эмоции и записываю их. С самого начала. С того дня, как нашла Геракла, толкающего своими массивными лапками смятую банку из-под газировки.
У меня начинает ныть запястье.
Не страшно. Я уже заканчиваю. Теперь пора показать Доре, где ей нужно встать.
Для чего?
Это сюрприз.
Глава 4
Появляется картинка.
Экстерьер: Крыша дома Гудмана. Ночь.
Гудман стоит на карнизе. Он собирается прыгать. Его лицо выглядит умиротворенно. На губах блаженная улыбка.
Детектив Адамс держит его на прицеле.
Гудман:
«Я не собираюсь в тюрьму, детектив».
Адамс:
«А я не собираюсь тебя отговаривать. Я хочу, чтобы ты, сволочь, сдох.
Так что прыгай, иначе я все равно вышибу тебе мозги.
Только ответь на один вопрос. За что? За что, тварь, ты убил всех этих девочек?
Мамочка плохо относилась к тебе в детстве, в этом все дело?»
Гудман:
«Ты думаешь, я сделал это, потому что я псих?
Не разочаровывай меня, детектив. Причина не в моем детстве, оно было прекрасным.
Я хотел написать настоящий шедевр. И я написал. Без обмана. Без фальши.
Ты любишь кино, детектив? В моем фильме реплики – не пустышки; эмоции героев – подлинны. Такое невозможно создать, не испытав все самому; не увидев собственными глазами».
Гудман разводит руки в стороны.
Гудман:
«Я подарил миру самый реалистичный психологический триллер, какой когда-либо был создан. Я вывел кино на новый уровень. Поставил в один ряд с шедеврами литературы. Отныне кино – больше чем примитивный аттракцион, в котором игра актеров была неубедительна, потому что сценарии писались теми, кто только лишь предполагал, но не знал достоверно».
Адамс (он в шоке от услышанного):
«Прыгай, сволочь! Прыгай!»
Гудман (улыбнувшись еще шире):
«Вы любите кино, детектив? Ждите премьеру».
С этими словами он прыгает с крыши.
Съемка – слоумо. Отдаляющуюся фигурку Гудмана поглощает темнота.
Смена сцены.
* * *
Самолет зашел на посадку в международный аэропорт Лос-Анджелеса.
Андрей, припав к иллюминатору, с волнением и любопытством смотрел на город. Даша мирно спала, положив голову ему на колени. Миссис Гудман, их новая мама, нежно поглаживала девочке волосы. Мистер Гудман сидел через проход. Они негромко что-то говорили друг другу, но Андрей не понимал. Он не знал английского. Гудманы не знали русского. И было что-то трогательное в их общих попытках объясняться друг с другом. Миссис Гудман, мама Глэдис, как в скором времени он с сестрой будут ее называть, показывала фотографии дома. Теперь и их дома. Мистер Гудман (папа Дилан) руками изображал размер кровати в спальне Андрея; Андрей на это улыбался.
Эти люди казались ему пришельцами из другого мира. Они улыбались, стоило только встретиться с ними глазами; они хохотали, когда выяснили, что таксист в России обманул их насчет курса и взял втридорога; и всерьез расстраивались, если не вовремя садилась батарейка в фотоаппарате или случалась еще какая-нибудь подобная мелочь.
Они были добрыми. И все же первое время Андрей относился к ним с настороженностью дикого зверя. Он сам не знал, чего именно боится. Внезапной агрессии папы Дилана, вызванной лишним бокалом? Порки за малейшую провинность?
В детском доме он не раз слышал истории о том, как приемные родители, такие милые в день подписания бумаг на усыновление или удочерение, превращались в садистов, едва ребенок перешагивал порог своего нового дома.
Историям можно и не верить. Но глазам не верить нельзя: Андрей лично знал нескольких ребят, прошедших через подобную семью. Одного такого вернули обратно, как бракованную кофеварку. Не выдержали его «несносного характера» и «суицидальных наклонностей». Он схватил кухонный нож и рубанул себя по запястью, когда его собирались в очередной раз избить за беспорядок в комнате.
«Не трогайте меня, твари поганые! Я себе вены вскрою!» – выпучив глаза, дико вопил девятилетний ребенок с «несносным характером».
В комнате Андрея был полный порядок.
Чего именно он боялся?
Пожалуй, всего.
Он боялся за сестру; боялся, что не способен будет защитить ее, если в этом вдруг появится необходимость.
Небо чужой страны давило свинцовой гирей.
Но папа Дилан не повышал голос. Мама Глэдис не порола ремнем за случайно разбитую тарелку. Все страшные истории, слышанные им от других детей в детдоме, не получали подтверждения.
Постепенно страхи прошли. Он выучил язык. Забывал родной. Никто тут не звал его Андреем. Он стал Эндрю.
Он стал американцем. С легким славянским акцентом, много лет спустя определить который не смогут ни Эйлин, ни Бак, ни пожилая хозяйка его нью-йоркской конуры миссис Уэлч.
* * *
Я неторопливо шел по тихой улочке одного из спальных районов города, растерянно и одновременно с любопытством разглядывая все вокруг. Когда-то, много лет назад, в далеком и, вероятно, счастливом прошлом, я ходил тут тысячи раз. Вот дом старика по имени… впрочем, имени его я не помнил. Память возвращалась рваными фрагментами. Иногда воспоминания обрушивались на меня целыми годами. Это можно сравнить с ведром ледяной воды, которое опрокидывают на голову спящему человеку. Вдруг, ни с того ни с сего, картины прошлого начинали вихрем кружиться перед мысленным взором: мать, получившая смертельную дозу радиации, умирает на больничной кровати; болотного цвета стены детдома в небольшом городке в России, откуда мы с сестрой родом; Дора, вырезающая воздушного змея на полу в своей комнате уже здесь, в Америке; лица приемных родителей, Глэдис и Дилана.
С воспоминаниями вернулась и любовь. И вот с этим справиться было невозможно. То, от чего я убегал многие годы, боль, которую надеялся залечить временем (и, возможно, мне это удалось), настигла меня внезапно, в тот момент, когда Гаррет показал камень, подаренный мне много лет назад матерью, когда мы отдыхали на побережье Черного моря. Этот камень был моим «колесом такси», воскресившим всех призраков, извлекшим из ила сознания лица и образы родных людей.
Дора. Дарья от рождения.
После смерти родителей на всем свете не осталось ни единого человека, кто был бы мне дорог, кроме сестры. Гаррет оказался прав: в поисках своего прошлого я шел к пропасти, а дойдя, сделал еще шаг.
Чувства, что я сейчас испытывал, невозможно понять человеку, не пережившему подобного. В одно мгновение я обрел сестру, обрел былую к ней любовь, забытую, но не умершую. И сразу потерял.
