— …я согласна уступить тебе треть суммы, это хорошее предложение, хотя очевидно, что ты…
— Нет, — Стася сжала документы. — Я не буду его продавать! Не буду и все… и тебе не позволю!
— Неблагодарная, — матушка не стала кричать, но укоризненно покачала головой. — После всего, что мы для тебя сделали? Да Коленька в гробу переворачивается, наверное…
Она всхлипнула, но плакать не стала.
— Ты… ты не имеешь права. Не имела, — Стася тряхнула головой, понимая, что еще немного и сорвется на крик, а это будет значить, что она, Стася, проиграла.
Надо успокоиться.
Надо… просто относиться к матушке, как к капризному клиенту, который ищет повода поскандалить. И тогда…
— Ты не имела права молчать. Ты должна была сказать, что дом принадлежит мне…
…а документы оформлены. И тоже странно, ведь Стася не вступала в права наследства. Но документы оформлены и… давно? Да. Дядя Коля? Пожалуй, матушка бы не упустила случая перевести дом на себя, а он не стал бы. Надо будет съездить на могилку, посадить цветы или что там еще принято на кладбищах делать? И к бабушке наведаться. И как вышло, что она, Стася, взяла и забыла о родных людях?
Кот заурчал.
Он подобрался к Стасе, ткнувшись лбом в колени, и голос его раскатистый разнесся по квартире, наполняя ее.
— Боже, какая громкая тварь! — матушка подняла руку к вискам. — Анастасия, ты совершаешь ошибку.
— Возможно.
Она совершила огромное количество ошибок. Одной больше, одной меньше… но дом она не отдаст. И документы на него тоже.
— Господи, ну зачем тебе он? — матушка всплеснула руками. — Да еще пару лет и за него вообще не дадут и копейки…
…большой двор и крапива, которая имела обыкновение прятаться в зарослях малины. Она выползала из—под них, выставляя колючие зеленые лапы, выпускала молоденькие побеги, которые прятались в траве, норовя ужалить. И тогда дед брался за косу.
Он правил ее долго, старательно, приговаривая, что инструменту уважение надобно не меньше, чем людям.
— Жить буду, — сказала Стася.
А матушка лишь вздохнула.
— Там?
— Там.
— Там воды нет. И туалет на улице…
— Справлюсь.
Бабушка ведь справлялась, и у Стаси получится. И… и может, она раньше не понимала, насколько ей тяжело в городе, как давит он, как мучит… Почему-то казалось, что матушка станет уговаривать, угрожать, обвинять в неблагодарности. И Стася заранее испугалась, что не выстоит. У нее никогда-то не хватало сил воевать, а потому она мысленно взмолилась.
Никогда и ни о чем она не просила Бога, и вовсе даже в него не верила, наверное, поэтому и просить-то стыдно. И если не Бога, то мироздание, вселенский разум или что там есть. Она, Стася, ничего другого не желает, кроме как вернуться домой.
И разве это много?
Нужно просто, чтобы матушка отступила, чтобы позволила. Это желание ощущалось горячим комом в груди, оно отбирало все силы, не оставляя Стасе ни капли. Пускай. Главное, что матушка вдруг моргнула растерянно, потерла виски. Она поднялась и, окинув Стасю презрительным взглядом, сказала:
— Как знаешь. Только… ты там так и помрешь, старой девой с котом…
Права оказалась.
— До свиданьица, госпожа ведьма, до свиданьица… — человек, плюхнувший последний мешок, кажется, с мукою, ибо поднялось над ним белесое облачко, попятился. И пятился до самой двери, а потом и за нею, стараясь одновременно и не пялиться на Стасю, и глаз с нее не спускать.
Как ни странно, у него получалось.
Стася вздохнула.
— Спасибо, — сказала она, почти не сомневаясь, что это тихое слово если и услышат, то воспримут совершенно иначе.
Хлопнула дверь.
Вздрогнул дом, как у него получалось, будто вот-вот окончательно пробудится ото сна, и вновь же не пробудился, погружаясь в прежнюю тяжкую дрему.
Стася почесала нос.
Хотелось чихать.
И еще плакать.
И она не знала, чего больше. А потому, почувствовав, как на кухне холодает, даже обрадовалась, ибо в присутствии Евдокима Афанасьевича рыдать она точно не станет. Как-то оно… невместно?
Древнее какое-то слово, но донельзя правильное.
— Доброго вам дня, — вежливо сказала Стася, не оборачиваясь. Хотя по спине привычно побежали мурашки, а еще мелькнула мысль, что все это в высшей степени не нормально.
И мир этот.
И дом.
И призрак.
— И вам, боярышня, тоже доброго дня, — гулким басом отозвался Евдоким Афанасьевич, который был призраком весьма воспитанным.
Солидным.
Он и поклон отвесил, как заведено, рукой махнув так, что конец длинного рукава шубы скользнул по плитам. И сквозь плиты.
— Позволено ли будет узнать, как состоялась поездка ваша?
— Состоялась. Вот, — Стася указала на мешки и мешочки, корзины с корзиночками, которых вроде бы было и не так мало, во всяком случае, когда носили, а теперь кучка гляделась жалкою.
— И как вам?
— В целом… не знаю, — честно ответила она, разглядывая корзину с рыбьими потрохами, с которыми нужно было что-то сделать.
Сварить?
Или так дать?
А если потравятся? Бес-то ладно, он, кажется, и гвозди сожрать способен без особого для себя вреда, правда, побрезгует исключительно ввиду того, что гвозди — пища приличного кота недостойная. Но остальные-то еще малыши.
Тогда варить? И… с мукой? Или с крупой? Или смешать с творогом и не варить? Проблема была не то чтобы великой, но с радостью заняла все внимание Стаси, потеснивши те, неприятные воспоминания. Пожалуй, когда бы не присутствие Евдокима Афанасьевича, она бы всецело ушла бы в нелегкие раздумья о кошачьем рационе.
Но призрак исчезать не торопился.
Глядел на Стасю.
Бороду оглаживал.
А она не могла отделаться от мысли, что в глазах его зеленоватых — то ли сами по себе, то ли ввиду нынешнего нематериального состояния — кажется никчемною. Глупою. И… вовсе.
— Меня, кажется, за ведьму приняли, — сказала она, чтобы не молчать.
И потупилась, на потрепанные кроссовки глядя.
— Быть ведьмой не так и плохо.
Кроссовки давно утратили исконную белизну, шнурки их потертые и вовсе отличались по цвету — левый был зеленым, а правый ядовито-розовым. Носы кроссовок слегка потрескались, да и подошва отклеиваться начала… в общем, не шли они ни в какое сравнение с роскошными сапогами Евдокима Афанасьевича.
Он вообще был одет… пожалуй, на роль царя его бы утвердили немедля, ввиду общей солидности. И дело отнюдь не в шубе долгополой, даже с виду неимоверное тяжести, и не в шапке, и даже не в посохе, на который Евдоким Афанасьевич не столько опирался, сколько носил с собою порядка ради. И что-то подсказывало Стасе, что эта вот, окованная золотом деревяшка, и за дубинку бы сгодилась.
