Ромашка — хорошее успокоительное, это Стася помнит, правда, валериана лучше, но…
…соль в воду.
Вот так, девонька, смотри… соленая вода от всего спасет, от глаза дурного, от мысли недоброй, от…
Бабушкин голос раздался в ушах. И Стаська зачерпнула горсть соли, сыпанула в горячую воду. Добавила ромашку и лист мать-и-мачехи. Подумала еще, что лучше бы цветком, да только время собирать мать-и-мачехин цвет вышло.
Но ничего, и так сойдет…
— Полынь…
В руки сунули мешочек.
— Девясил.
И еще один.
И никто-то не удивляется, даже сама Стася, хотя за собою подобного она прежде не замечала. Вода же в тазу менялась, набираясь силой, будто она, Стася, мешала не запаренные травки, а нечто куда большее. И рука чесаться перестала.
Почти.
Она зачерпнула ладонями воду, которую вылила на грудь Дурбину. А тот сказал:
— Эт-то н-не научно.
И главное последнее слово выговорил четко, с явным возмущением.
— Ишь ты, — восхитилась женщина в темном наряде. — Крепкий, однако…
— А я тебе, Элечка, говорила, что тут, в провинции, всяко интереснее, — ответила вторая, озираясь с немалым любопытством.
Правда, это Стася отметила и вновь забыла. Сила в руках её сворачивалась клубком, солнечным светом, ветром весенним, землею сырою, из которой корни соки тянут.
Силы прибывало.
И как было удержать её? Никак. Стася и выпустила. С водой. Наверная, та была все-таки горячею, если Дурбин зашипел, выгнулся дугою, подняться даже попытался.
Не позволили.
Та, что говорила первою, опустилась у головы, а другая за ноги взяла. Придавили к полу. И старшая, глянув на Стасю, велела:
— Теперь тащи…
Стася хотела было спросить, что тащить, но тут увидела, как из груди выползает тонкий черный волос. И, преодолев отвращение, схватила за него.
Не волос — червь.
Холодный, живой, неудобный. Ворочается, так и норовит вырваться, и Стасе бы отпустить, потому как прикасаться к этому вот противно до крайности, но она тянет.
— Потихоньку, полегоньку…
— …за землею, за водою, по-за темною травою…
Этот шепоток окружал Стасю, заполняя все-то пространство, вытесняя прочие звуки. И пусть губы ведьмы — а теперь Стася не сомневалась, что вот эта женщина с сухим строгим лицом самая настоящая ведьма — почти не шевелились, но голос её Стася слышала.
Не только она.
Дурбин раскрыл рот и закричал. Правда, этот крик существовал где-то вовне…
— …девица идет безглаза, безмолвна… волос долог, путь короток…
Волос тянулся.
И тянулся.
И… кажется, конца этому не было, а Стася устала. Она ничего-то, почитай, не сделала, а все одно…
— Лей…
И снова льется вода на грудь, заставляя волос-червя дрожать, ворочаться, выползать из ставшего столь неудобным убежища.
В какой-то момент этот волос, натянутый — еще немного и порвется — вдруг ослаб. А после скрутился клубком черноты.
— Сюда кидай! — Стасе сунули таз с остатками варева. — Давай, девонька… уже почти.
Руки разжались.
И клубок плюхнулся в зеленую воду. Кажется, зашипел. Или показалось? Господи… она окончательно сошла с ума. Или стала ведьмою?
— Вот и умничка, — волос коснулась теплая рука, от которой веяло силой и такой знакомой, так Стасю бабушка гладила, по вечерам, когда волосы распустила, разобрала, расчесала деревянным гребешком. И одевши в ночную рубашку — а взрослая Стася терпеть не могла ночных рубашек — отправляла в кровать.
Укрывала теплым пуховым одеялом.
И рассказывала…
— …по-над водою, по-над землею ветер гуляет… — слова сами всплыли в памяти, и Стася произнесла их онемевшими губами. А потом облизала губы. — Ветер зло носит, прочь уносит, через море, через край… на остров ледяной…
Дурбин больше не хрипел.
И не кричал.
Лежал, распахнув глаза, уставившись в потолок, и Стася не могла отделаться от ощущения, что взгляд у него неживой. Что она своим лечением не помогла, а вовсе даже наоборот.
— …стоит скала о семи столпах, о семи вратах, о семи цепях… — заговор подхватила старшая ведьма, разжимая руки, и за нею вторая.
Тоненько всхлипнула та, что держала Дурбина за руку.
И голос её звонкий окончательно заставил Стасю поверить, что все-то происходит на самом деле:
— …стоит гроб ледяной да в пещере слюдяной…
Почти сказка.
Только… какая-то неправильная.
Стася всхлипнула и стиснула кулачки, надеясь, что все-таки не расплачется. Что… она перевела взгляд на таз, в котором расплывалось черное пятно и отстраненно подумала, что воду на землю лить нельзя, а в колодец и подавно. Что надобно к болоту сходить…
…или в огонь кинуть?
Волосяной ком еще шевелился, но вяло.
— Огонь, — Стася услышала себя словно со стороны. И поднялась, правда, колени дрожали, и руки тоже дрожали и… Баська помогла.
Не побоялась.
Подхватила, потянула, на ноги помогая встать. А потом, глянувши на Дурбина, громко, заглушая ведьмино бормотание, сказала:
— Надобно в кровать отнесть. А то еще спину застудит. Папенька мой одного разу так от и застудил, поспал на камнях, теперь от мается…
В руки Стасе сунули очередной резной ковшик, до краев наполненный пахучим варевом, которое оказалось горячим и сладким, и вкусным до того, что Стася остановилась, лишь ковшик осушив.
— От так, — Маланька его забрала и на подруженьку глянула победно. — Маменька моя, когда притомится, завсегда малиновый лист велит запарить, если с вишневыми ветками да мятою.
— Еще чабреца неплохо бы…
Стася закрыла глаза.
И открыла.
Рот тоже открыла, хотела что-то сказать, но так и не нашла подходящих слов. Наверное, все и так понятно было. Баська же, глянув на того самого огромного мужика, который стоял за спиною пухлой женщины, велела:
— Бери его и неси. Я покажу куды… и помыть надо бы, а то измазался весь, глядеть страх… правда, не понять, чего он такой?
— Это пудра, — ответила ей молоденькая девушка, тоже поднимаясь.
И руку Дурбина отпустила.
И покраснела густо-густо.
— А еще румяна…
— На мужике? — глаза у Баськи округлились от этакого дива. Она даже не удержалась, подошла, наклонилась и потерла щеку Дурбина, который, к счастью, все-таки то ли уснул, то ли сознания потерял. — Ишь ты… какой…
