Фраза, произнесенная в сердцах одним весьма талантливым студиозусом-магиком спустя год после удачной женитьбы на одной в высшей степени прекрасной деве, с коей у него случилась большое и взаимное чувство.
Мажик не отходил.
Баська сперва опасалась, что все ж отойдет, пусть бы ведьма над ним и заговор читала, и воду лила, и проклятье из груди тянула. Баська-то никогда прежде не видывала, чтобы от так… нет, как-то от в дом знахарку одну кликнули, для Франьки рябой, у которой с женихами никак не ладилось, пусть бы она самой ключнице двоюродною племянницей доводилася. И та бабка над Франькиной головой яишко куриное катала, а потом еще воском лила на самую макушку.
Баська подглядела.
Любопытственно было.
И не она одна. А там потом страсть была страшная, когда яйцо разбили и в нем кубло волос конских вышло. Правда, Франьке не помогло, замуж её все одно еще год не звали, но уже не с проклятья, а потому как была она рябой и косила левым глазом.
Но там другое.
Туточки… у Баськи прям сердце из грудей мало что не выскочило. А может и вовсе выскочило бы, когда б не Маланька, руку стиснувшая.
Ей тоже страшно было.
И еще тогда подумалось, что точно мажик отойдет. Ну, то есть тогда Баська не знала, что мужик этот в наряде смешном мажик, хотя могла бы догадаться. Кто ж еще бабьи чулки носить станет? И порты срамные, на которые девке незамужней глядеть неможно? Зато с бантами.
Банты были хорошими.
И порты тоже.
Бархат ганзейский, папенька такой одного раза возил, да после перестал, потому как в Канопене не берут. Мол, дорого больно. Зато от какой, плотный, гладкий, сносу не знает. Разве что на кафтанчике потерся, ну так то почистить можно или золотой канителью расшить, чтоб не видно было.
Ну да… кафтанчик теперь вовсе порченый.
Бархат повыжгло.
И рубаха измаралась. Но мажик ничего, особенно, когда волосья чужие с макушки сняли и морду Баська протерла. А то ишь… образ создают.
Придумают.
Небось, морды малюют только девки непотребные и скоморохи. А тут маг… правда тот, другой, который с батюшкою приезжал, он был немалеванным. Значится, не обязательно?
— Живой? — Маланька заглянула в комнату, куда отнесли мага. Комната была большою, а еще с кроватью. И кровать эта Баське жуть до чего глянулась, еще когда она порядок в комнате наводила.
Даже подумывала, не поселиться ли тут самой.
Но для мага не жалко.
— Живой, — Баська руку пощупала, удивившись тому, до чего она леденющая.
Может, кого из ведьм кликнуть? Да только страшно… еще когда мага отнесли, то старшая сказала, мол, побеседовать надобно. И ту, простоволосую, которая подле остаться желала, с собою утянула.
Кинула так на Баську:
— Присмотрят.
Вот Баська и смотрит.
— Точно? — Маланька в комнату вошла бочком.
— Вроде…
Вспомнилось, что нянька одна баила, будто дед, который за овином приглядывал, взял да помер во сне и лежал, как живой. Даже и не сразу поняли, что помер.
Маланька шею вытянула.
— Не дышит… — протянула она с печалью.
— Дышит!
Баська поглядела и нахмурилась. А вдруг да… ведьма осерчает за недогляд. Та, которая тутошняя, Баську больше не пугала. Нормальная она, хотя и ведьма, то ли дело иные…
Точно осерчают.
И как быть?
Баська попыталась нащупать на ледяной руке жилу. Но та не нащупывалась. Поглядела на грудь. Та вроде вздымалась, а вроде и нет. Вона, у Полушки, которая прежде при Баське спала, так грудь ходуном ходила. Правда, и была такой… такой, которой у мага при всем желании не вырастет, но поди ж ты… а он лежит себе тихонечко.
— Не дышит, — вздохнула Маланька и осенила себя знамением.
— Дышит! — Баська решилась и ухом приникла к этой вот невздымающейся груди. Ежели сердце бьется, стало быть живой… а оно билось.
Постукивало этак, неспешно, но все же…
— Живой! — сказала она с немалым удовлетворением. И на Маланьку глянула сверху вниз, чтоб та не зазнавалась. Ишь, выдумывает, будто маг под Баськиным приглядом помрет. — Только холодный…
— Надо ведьму звать.
— Надо, да… — Баска почесала макушку, в которой что-то свербелось. Баська лишь надеялась, что это мысля, а не звери платяные. Небось, намаешься выводить и с зачарованным гребнем. — Зови?
— А чего я? — Маланька аж попятилась, но недалече. — Это тебе велено!
— Сидеть велено, а не звать, — возразила Баська и вновь к груди приникла ухом. Заодно и рубаху пощупала. Хорошее полотно, тонкое, небось, голландское, наши погрубей делают. А что пожелтело, так это с недогляду.
Небось, неженатый. Вот и отдавал стирать, кому ни попадя, а то и вовсе девкам дворовым, которым все одно, что наши холстины, что тонкое сукно.
Мага даже стало жаль. Не потому, что помирает, все-таки Баська в ведьму свою верила, но из-за бестолковости его и житейской неустроенности, от которой он — иначе и не объяснишь — и стал рядиться этаким чучелом.
— Согреть его надобно, — решила Баська и одеяло поправила.
Поглядела задумчиво.
Помнится, батюшка сказывал, как одного разу зимою в бурю попал да такую лютую, что ни земли, ни неба не видать. Обоз замело, кони полегли, позанесло их снегом, люди же, чтоб не померзнуть, друг дружку грели.
Мысль была…
— Еще одеяло принесть? — поинтересовалась Маланька и вошла-таки, дверь за собой притворивши. Оно и правильно, а то был дом приличный, но понаехало тут люду всякоразного.
И приглядеть бы, да…
— Не поможет, — Баська руки мажеские пощупала, все более убеждаясь в собственной правоте. — В егоном теле своего тепла не осталось, поди. Надобно…
— Грелку?
Баська решительно одеяло откинула.
Оно, конечно, нехорошо… совсем даже нехорошо… и буде тут холопки какие, она б их послала, но холопок не было, одни лишь ведьмы.
Ведьмы же…
— Ты чего удумала?! — Маланькины глаза сделались круглы.
— Спасать буду, — Баська мысленно помолилась всем богам. — А то ж заледенеет вовсе… что тогда ведьмы скажут?
— Ты… ты… это же ж…
— Тихо, — велела Баська громким шепотом, укладываясь подле мага. Юбки оправила, чтоб ноги прикрывали, а то и вправду срам… если кто увидит, то говорить станут.
— Ты… ой, мамоньки… — Маланька прижала ладони к щекам. — Ой, что будет…
— Ничего не будет, — проворчала Баська, руки на груди скрестивши. Лежать она решила на спине, потому как тогда можно разглядывать потолок, а не мага. — Лезь, давай…
