Близко.
Так близко, что он ощутил прелый земляной запах её.
— Петуха, стало быть?
— И барана… черного… козла еще, — она приоткрыла рот, и с острых зубов поползли нити слюны. — А пока и капелька сгодится… всего одна капелька. Дай!
Ежи протянул руку.
Была мысль отказаться, но что-то вот… она и вправду на этом острове давно. И люди здесь редко бывают, особенно те, которые рискнули бы искать заговоренный клад. А стало быть, подкормиться ей было некем.
Она и вправду голодна.
Голод страшен.
А Ежи слаб. Уже не маг, еще не ведьмак… и там, в хижине, они тоже не справятся.
— Умный ведьмачок, — захихикала тварь. — Но не бойся, мне всего капелюшечку, глоточек один… мне…
Боль была острой.
Клыки твари пробили кожу, и шершавый язык скользнул по ранам. Она сделала глоток, и второй, и… сила покидала тело Ежи. А холод мешал шевельнуться. Он понимал, что должен или руку убрать, или сделать хоть что-то, да только онемел.
…тварь.
…обманула…
…и кажется, эта ночь все-таки будет последней в его, Ежи, жизни. Он не испугался, ничуть. Просто… жаль.
…и ведьму бы поцеловал снова.
Не только…
Протяжный утробный вой заставил Ежи вздрогнуть и почти избавил от оков оцепенения, да только не совсем. Правда, в следующее мгновенье взвыла уже сама тварь, отстраняясь.
Она поднялась над Ежи, опираясь на могучем змеином хвосте, и рухнула, закружилась, затряслась, норовя скинуть рыжего зверя, вцепившегося в этот хвост. А тот орал, выл и драл тварь когтями, забираясь все выше и выше…
— Убери! — завизжал Страж тоненько, и этот голос все-таки помог Ежи очнуться.
Покачнуться.
Осесть в яму, прижав руку к животу. Рука почти и не ощущалась, а в теле была такая слабость, что, кажется, из ямы он не вылезет.
— Убери его!
Зверь уже вскарабкался на тощие плечи и, впившись в них когтями, оставлял на белесой коже глубокие раны. Из ран текла кровь, темная, что болотная вода.
— Убери!
— Почему я должен? — спросил Ежи, силясь справитсья с головокружением. — Ты меня чуть не сожрал.
— Урр-мы! — подтвердил Зверь, прижимаясь к телу твари. И тяжелая плеть хвоста скользнула мимо, ударила о ствол несчастной березы так, что дерево накренилось пуще прежнего.
— Я… я откуп дам! — Страж крутанулся, упал на землю, только зря.
Зверь с воистину звериной ловкостью метнулся в сторону, чтобы вцепиться уже в шею.
— Дам, дам! Договор… открою клад… возьмешь… что хочешь! Одну вещь на выбор! Древнюю… давнюю… хочешь… и твой сберегу! Как есть! Служить стану… тебе… твоим детям… крови твоей до десятого колена!
Страж затих, потому как Зверь оседлал лысую голову её, правда, сидел тихо, только зацепился. Он, взъерошенный, огромный, поглядывал на Ежи хитро. Мол, теперь-то твой черед.
— Хорошо, — Ежи кивнул то ли твари, то ли себе. — Тогда… договор. Я отзываю Зверя, а ты… ты показываешь свой клад. И я выбираю одну вещь. Так?
— Так.
— А еще ты берешься хранить то, что оставлю я. И по слову моему, по зову моему или крови моей, это отдашь? Так?
— Так.
— Тогда… — в голове вдруг всплыли слова. — Повторя за мной. Я… сотворенный силой богов, оставленный…
…слова клятвы столь же древней, сколь мир, упали на землю. И земля приняла их, как и воды болотные, и ветер, что слова эти пытался поднять, да оказались они чересчур уж тяжелы.
И для ветра.
И для мира.
…и вновь же, наука их не признавала. Только… Ежи больше в науку не верил.
Глава 49 В которой над героями нависает призрак скорой или не очень скорой женитьбы
…порой наличие мозгов — лишь дополнительная нагрузка на позвоночник.
…и вновь приватное мнение все той же ведьмы об очередном потенциальном женихе, человеке достойном, славного рода и чинов немалых.
Дурбин умирал.
И был счастлив.
Вот ведь. Всегда-то он полагал себя человеком в высшей степени разумным, умеющим блюсти прежде всего собственный интерес. А надо же… подставился и глупо-то как. И главное, зачем?
Им ведь девочка нужна была.
И отдать бы…
Все одно она умирает, а раньше или позже… и глядишь, не убили бы её. Да… точно… им она живая, для выкупа… а Козелкевич силен. Он как раз-то боевой магии обучен, не то что Никитка. Спрашивается, зачем полез? Надо было бы лечь, прикинуться обеспамятовшим, а не воевать.
Целители не воюют.
А он не целитель, он дурак последний и теперь умирает.
Поделом.
За дурость всегда больше спрашивается.
Самое интересное, что ругать себя получалось, но как-то… без души. И виновата была ведьма. Простоволосая, синеглазая… глаза, что драгоценные камни. Так принято комплименты делать, а теперь сравнение показалось донельзя пошлым.
Камни мертвы. А ведьмины глаза были живыми. И Никитка все смотрелся в них, смотрелся… и пока ехали, и еще потом, когда его лечить пытались, будто не понимая, что смертельные чары неснимаемы, что в силе ведьминской лишь отсрочить момент, когда разрушат они энергетическую составляющую, чтобы после и за тело приняться.
Смерть от проклятья — хуже не придумаешь.
Будь у Никитки силы и смелость, он бы попросил поднести ему чашу с темнокоренем, чтобы отойти достойно: уснуть и не проснуться. Но сил не было, смелостью он никогда-то не отличался, а потому просто лежал, гляделся в эти синие глаза и старался запомнить каждую черточку ведьминого лица.
Лицо не запоминалось, хотя он честно старался. А потом уснул. И во сне ведьма была рядом, все так же сидела, держала его за руку, говорила что-то ласковое, обещая, что теперь-то они с Никиткой никогда не расстанутся. Что будут жить теперь вдовем, в любви и согласии.
Как в сказке.
И там он, ведьму обнимая, обещал ей все, даже луну с неба. И звезд впридачу. Она же краснела и лепетала, что звезды — это, конечно, хорошо, но в хозяйстве куда удобнее новое корыто. Там, во сне, все это казалось логичным и правильным, что сама ведьма, что звезды и срочная необходимость сотворить новое корыто, но потом…
— Что тут творится? — спросило корыто хриплым басом. И Никитка очнулся. — Люди добрые! Срам-то какой…
— Батюшка! — взвизгнул кто-то, выбираясь из Никиткиных объятий. А он, дурень, вместо того, чтобы отпустить, руки сжал покрепче, не желая с ведьмою расставаться. — Батюшка, ты все не так понял!
