— Вот… значит… и вправду… — Норвуд прикрыл глаза, которые совсем уже нечеловеческими сделались.
И Лилечке стало его жаль.
В сказках, конечно, героев не жалеют, но ведь он-то не сказочный, а всамделишный. И она, дотянувшись, погладила его по жестким волосам.
— Ты только при маменьке не перекидывайся, — попросила она тихо. — А то у неё нервы. Не поймет.
Барон Козелкович свеев недолюбливал.
Еще с тех давних пор, когда ему, молодому, приходилось выходить в море. Все ж таки маг, боевой… а со свеями в море… по-всякому случалось.
То торгуют они.
То разбоем промышляют. Те, за которыми его послали, и вовсе дрянными людишками были. Впрочем, справедливости ради не только они. Свеи, если разобраться, что? Девок скупали да свозили, кого на свои бесплодные земли, кого на Царьградские рынки. И спрашивать было надобно не с них, но с князя Артинского, решившего, будто бы в своей вотчине и творить ему можно, что вздумается, на Правду не оглядываясь.
Князь давно уж с головою расстался.
Свеи… как кто. Знатная вышла сеча. И давно это было, давно… а поди ж ты, неприязнь осталась. И с нею желание взять да велеть свеям убираться да куда подальше.
И чем дальше он глядел, тем крепче это желание становилось.
— Барон? — к Козелковичу подошел старший, и голову склонил, от чего Козелкович пришел в немалое удивление. Свеи и перед своими-то старшими не больно спины гнули, полагая всех-то, даже самых последних бродяг, равными. А перед равными чего кланяться?
Тут же…
И глядит так, ровно, с прищуром, будто оценивая.
— Тадеуш, — барон протянул руку, которую свей пожал крепко, но осторожно. И чуялась в теле его немалая сила.
Чужая.
Спеленутая. Опасная. Блеснули волчьим золотом глаза.
— Премного благодарен за помощь, — Тадеуш никогда-то не умел говорить красиво.
— Всегда рад, — он глядел серьезно, и под взглядом этим кому иному стало бы неуютно, но барон выдержал. В конце концов, он на своей земле, в отличие от… кого?
Свей же протянул мешок.
— Ваше? — уточнил он. И Тадеуш, заглянувши внутрь, отчего-то не удивился.
Аннушкины драгоценности сияли мертвым светом. Да и матушкины-то тоже…
…матушка была бы недовольна.
И мягкотелостью его, и… и будь она жива, на этой земле вовсе не случилось бы подобного. Но матушка еще когда отошла, а сам Тадеуш оказался слаб. И осознание собственной слабости останавливало.
— А…
— Волки сожрали, — сказал свей, все также в глаза глядя.
— Точно?
— Точнее некуда… — он помолчал и добавил. — Костей не осталось. Очень голодные были…
— Сочувствую.
Уточнять, кому именно он сочувствует, барон не стал. А то ведь мало ли…
— Возьмите… — свей держал мешок.
— Это… волкам отдайте, — он покачал головой и мешок протянул обратно.
— На кой им побрякушки?
— Мало ли…
Тадеуш отдал их и отдал бы снова, лишь бы увидеть дочь живой. И сбылось. И… вон она, сидит, грызет пряник, гладит своего звереныша да болтает о чем-то с простоволосой девицей, кажется, Аннушкиной сродственницей. А за ними, снисходительно, строго, тещенька дражайшая приглядывает.
…обошлось.
Но…
— Возьмешь ли на службу? — спросил свей тихо, тоже на Лилечку глядючи, и волчья желтизна глаз его посветлела, а само лицо будто бы разгладилось.
— Волков?
— Коль понадобится… но большею частью людей.
— А плата?
Свей тряхнул мешок и сказал:
— Того будет довольно. Клятву, коль желаешь, принесу.
Лилечка подняла руку, и на пальце её блеснуло колечко, то простенькое колечко, которые если попадаются кому, то… Козелкович и отсюда видел силу, в нем сокрытую.
А еще нити, что протянулись к свею.
И…
…прогнать?
Велеть убираться? А самому… уехать? С Лилечкою? Да на край земли. Или даже за край. Скрыть, спрятать, надеясь, что… что? Старые боги слово свое сказали. И коль приняла она заговоренный перстень, то и судьбу с ним.
…а с другой стороны…
— При жене только не оборачивайся, — сказал Тадеуш просто, по-свойски, еще не смирившись, но…
…если кто и будет хранить нареченную, то этот, со шрамом. Да так, что ни один-то человек дурной не то что не подойдет, не глянет в Лилечкину сторону.
…если сам Тадеуш слаб.
…если он не сумеет землю беречь, то, может, у этих вот получится?
— Знаю, — сказал свей, широко радостно улыбаясь. — У нее нервы слабые.
Как-то так вышло, что Ежи оттеснили.
Сперва, когда еще ехали, точнее ехали Стася с Лилечкою да котами, а Ежи шел, все были рядом. И свеи держались так, будто бы иного и не знали.
А потом приехали и вот…
— Ведьмы, — тихо произнес Евдоким Афанасьевич, появляясь из стены. — Гляди, окрутят еще…
…приехали.
Двор.
Люди, которых собралось изрядно. Встревоженный Анатоль. Городское ополчение, пусть малым числом, но все же. Козелкович и его дворовые.
Баронесса.
Матушка баронессы. Сестра… няньки да мамки, девки дворовые, купцы… всех стало вдруг как-то слишком уж много. И ведьмы, конечно, которые окружили, что девочку, что Стасю, и вдруг оказалось, что сам он, Ежи, тут совсем даже лишний.
— Не окрутят, — Ежи покачал головой, успокаивая всколыхнувшуюся вдруг ревность. — Она… умная.
— Так и они не дуры, — возразил Евдоким Афанасьевич.
— Вы им так и… не явились?
— Обойдутся, — он глядел хмуро, на ведьм, на Стасю, на всех, кто нарушал привычный покой старого дома. А Ежи его понимал.
— Евдоким Афанасьевич, — он решился. — Со мной тут приключилась… и может быть вы… если есть возможность… взялись бы…
— Ведьмака учить? — поинтересовался дух, окинувши Ежи насмешливым взглядом.
— А что, так… заметно?
— Смотря для кого. Идем… — и он развернулся, а Ежи, бросивши взгляд на Стасю, которая по-прежнему стояла, в плащ кутаясь, отправился следом. — Как тебя угораздило?
— По глупости.
— Это понятно. По уму люди к мертвецам беспокойным не лезут.
— У меня выбора не было, — получалось, что Ежи оправдывается.
— Был, — возразил Евдоким Афанасьевич.
И замолчал.
Молчал он до самой своей башни, в которую пришлось подниматься, и на сей раз Ежи преодолел подъем куда как легче. Да и сама башня, гостиная, ощущалась иначе. Он видел силу, её наполнившую, но более эта сила не казалась ему ни разрушительной, ни холодной.
