…книга.
И камни драконьи. Сила, с которою Ежи сладит. Непременно сладит, ибо… что там бабка говорила про ведьмаков? Своего они не упустят.
Ежи и не собирается.
— Главное, не повтори чужих ошибок, — Евдоким Афанасьевич глядел не строго, скорее печально.
— Я… постараюсь.
Вместо эпилога
Вместо эпилога
Антошка сидел подле окна, подперши подбородок локтем, и булку жевал. Не от голода — все ж таки служба у ведьмы выходила, пускай и престранною, однако сытой — но от того, что привык жевать.
И булка-то у него получилась знатная: легкая, пышная.
У него завсегда кухарить выходило лучше, чем у Акулинки, не говоря уже о матушке, которая только и могла, что каши варить, да и те выходили густоваты или, наоборот, пустоваты. Да… а вот Антошка, он умел правильно.
Только Акулинка с того смеялась.
И Зоська тоже.
А матушка так и вовсе одного разу половником по хребту огрела: мол, негоже мужику бабьими делами заниматься. Он тогда еще подумал и согласился, что взаправду негоже. Да и спина ныла два дня. Синячище был… в общем, после того разу Антошка если и советовал чего, то из-за оконца, чтоб половником не дотянулись. А оне не слухали. Кривились, дескать, чего он понимает?
Ведьма вот другое дело.
Она, видать, совсем безрукая была, негодная к ведению хозяйства, оттого и на кухню не заглядывала, оставивши эту самую кухню в Антошкины безраздельные владения. Купчихины дочки, конечно, носу сунули да отступилися скоренько.
Это ж им не орехи щелкать, на лавках сидючи, это…
…тесто Антошка еще со вчерашнего дня поставил. Выходилось за ночь, выросло, а ныне вот и булки к месту пришлись, что с вареньями, что с сушеным виноградом, что с иными штуками, которых в кладовой было видано-невидано. Иных-то и прозваний Антошка не ведал.
Зато на вкус всего попробовал.
И удачно.
Одного разу только плеваться пришлось по-за горечи, но долго, так, что после того Антошка пробовал осторожненько, сперва нюхаючи, чего там пробует.
— Тошка, — раздался по-за окна знакомый голос. — Тошка, ты тут?
— Тут, — сказал Антошка, шею вытягивая.
Поздно-то…
И все спать пошли. Ну, как все… купцы аккурат на закате отбыли, а за ними барон с семействием и свеи — страшенные люди, Антошка лишь издаля глянул и обережным знаком осенил себя, а после, для верности, на кухне укрылся.
Ведьмы остались. Мол, негоже на ночь глядючи почтенных женщин выставлять.
Ага…
И мажик городской, пусть бы его присутствию ведьмы не больно-то рады были. Старшая даже заявила, мол, этому самому мажику в чужих домах делать нечего. Да только он не побоялся перечить. Вот Антошка побоялся бы, особливо после того, как эти самые ведьмы одного княжича вусмерть прокляли — подслушивать он не собирался, прянички к столу нес — а другого в бабу зачаровали.
Баба, правда, получилась так себе, худлявая и бледная, что скотья смерть.
А верещал-то так…
Хотя… мнится, Антошка тоже верещал бы, когда б его взяли и… где это видано, чтоб живого человека и в бабу превращать?!
— Тошенька, родненький… — раздалось из кустов. — Как же так…
Акулинка сидела в них, аккурат в самой середке, и на Антошку глядела. В глазах ейных слезы поблескивали, которые сестрица платочком вытирала.
— Булку хочешь? — отчего-то обиды на неё более не было.
Да с чего обижаться-то, когда все ладно вышло?
Вона, ведьма тихая, смирная, дурного не хочет. Ест, правда, мало, но это понятно, в нее пока много не лезет, но Антошка постарается, чтоб полезло. Глядишь, и откормит до нормального виду. А если и нет… ведьмы, они все иные.
Работа… не тяжкая, положа руку на сердце. Оно-то надобно за котами прибираться, но так кот — это же ж не корова и не прочий приличный скот, гадит умеренно. И жрет не так, чтобы много.
Акулина нос рукавом утерла, что было вовсе неприлично, и сказала:
— Давай.
Антошка и протянул. Ему не жалко. Он тесто наново поставил, чтоб опара не переходила. С утреца поднимется, напечет свежих калачиков к завтраку. Маком посыплет. Кашки опять же запарит, чтоб на молоке да с маслицем. Масло в погребе на диво ладное лежало, желтое да гладкое.
— Скусно, — сказала Акулина.
— А то…
— Ты тут как? — сестрица вновь нос утерла. Вот что неученость с людями делает! А порол бы её папенька, знала бы, что рукавами нос тереть неприличественно.
Сморкаться в сморковник надобно.
Или в листок на худой случай.
— Неплохо, — честно признался Антошка. И бок почесал. — Живу вот… служу… дослужу и вернуся.
— А раньше ежели?
— Не выйдет, — Антошка покачал головой и тихо обрадовался, что правду сказал. Он же ж что? Просился. И ведьма согласилась. И… коль вздумает нарушить свое слово, то проклянет. Ежели не она, то другая. Оборотит, не приведи боже…
Нет, о таком и думать-то боязно было.
— Маменька спереживалася, — Акулина, осмелевши, встала. И платье оправила. — Говорит, что нельзя было тебя пущать.
Небось, не только говорила. Маменька, она скора была на руку.
— Лаялась?
— Ага…
Антошка подвинулся, благо, окна в доме были огроменные, а подоконники и того ширше. Из дуба сделанные, такие не только Акулину выдержат.
— Сильно?
— Так… она тебя почти уже сговорила.
— За кого?
— За Аленку…
— За ту, которая…
— Ага, — Акулинка еще одну булку сцапала. — И дядька Тимофей обещался, что к делу приставит. Радый был… и Аленка радая. Она же ж не старая еще. Зажили бы…
Вот ведь…
Булка, почитай, поперек горла стала.
— …деток бы народила. Она при корчме, ты при ней. Там, глядишь, и вовсе… дядька-то крепкий, придержал бы хозяство, но…
Акулина тяжко вздохнула.
— А теперь чего?
Антошка от печали, что всколыхнулася в грудях, тоже носом шмыгнул и про всяческое воспитание забывши, рукавом этот самый нос и утер. И после уж спохватился, что ему так неможно.
Он теперь не сам по себе, а… а ведьму представляет.
Вот.
— Вернуся, — решившись, пообещал он. — Отслужу и вернуся! Честное слово!
И сам в то поверил.
— Привезу подарков… тебе от. И Зоське. И маменьке тоже.
— И Аленке?
