Ему принесли бы все, если бы Ежи позволил.
— Достаточно, — он провел ладонью над вещами, чувствуя, как теплятся в них искры чужой ауры. Какая бледная, будто выцветшая.
Анна Иогановна сидела тут же. Как сидела. Она то вскакивала, принимаясь нервно расхаживать по комнате, чем изрядно отвлекала, то без сил падала в кресло, требуя воды, успокоительных капель и масла от мигрени. Но стоило подать искомое, как вновь вскакивала.
Тадеуш Вельяминович, барон Козелкович, напротив, проявлял исключительную сдержанность.
Он был хмур. И тоже волновался, но то ли не умел проявлять чувств, то ли не желал делать этого в присутствии посторонних.
Дворня старалась быть незаметною, но Ежи чувствовал и любопытство их, и жалость.
— Девочка моя… — в очередной раз всхлипнула Анна Иогановна, прижимая к высокому лбу ладонь. — Что с ней…
— Жива, — хмуро заметил господин того характерно-лощеного вида, который заставлял Ежи нервничать и остро ощущать свою въевшуюся в кровь провинциальность. Господин представился Никитой Дурбиным и был он целителем, притом, судя по окружавшему его пузырю силы, весьма неплохим.
Он вытащил из кошеля хрустальную слезу на нити.
— Она жива… так уж вышло, что я вынужден постоянно следить за состоянием девочки, — господин Дурбин покосился на барона, и тот кивнул, дозволяя говорить.
— При чем здесь это!? — взметнулась Анна Иогановна.
— Аннушка, им надо все знать, — барон возразил мягко. — Лилечка больна… и боюсь…
Он вздохнул, махнул рукой, не находя в себе сил произнести то, с чем в мыслях давно смирился.
— Неправда!
— Аннушка, тебе пора отдохнуть. Приляг. Выпей снотворного. А как проснешься, то все и будет хорошо, ладно? — Тадеуш Вельяминович произнес это ласково, однако возражать мужу баронесса не посмела, пусть и удалилась с видом до крайности раздраженным. Лишь когда за нею закрылась дверь, Козелкович продолжил:
— Лилечка уродилась слабенькой. Мы-то сперва и не чаяли… Аннушка и сама-то не больно здорова. Едва-едва отошла. Других деток Боги не шлют, хотя я и… жертвовал, да… возможно, после? Или в Лилечке дело…
— Что с нею? — Ежи пытался определить по ауре, но та, стоило коснуться ее, пусть и осторожно, истаивала, словно первый снег под солнцем.
— Регрессия энергетических каналов, — это было произнесено снисходительно, явно с надеждою, что собеседник — а Ежи чувствовал, что не нравился столичному целителю не меньше, чем целитель ему — станет задавать вопросы.
Не стал.
Только глянул искоса, отметивши, что парик на господине Дурбине был, пусть и отменного качества, но все же изрядно ношеный. Как и бархатный камзол польского фасону, украшенный двумя рядами золоченых пуговиц. Кое-где позолота поистерлась, выставляя обыкновенное медное нутро.
И чулки его вовсе не так уж белы.
Иллюзия?
А вот банты на них, украшенные капельками жемчужин, вполне настоящие. Как и туфли с квадратными носами и квадратными же пряжками. На пряжках тоже камушки поблескивали, но навряд ли драгоценные.
— Мне жаль, — Ежи присел рядом с плюшевым медведем, которого от кукол отличала какая-то слишком уж выраженная потрепанность. Шерсть свалялась, местами блестела. Один глаз потерялся и был заменен пуговицей.
— Мы пытались замедлить процесс. Была надежда, что ведьмы возьмутся помочь, но…
Барон развел руками.
— Сказали, слишком поздно, что… и так повезло… ей девять, а выглядит совсем крохой.
— Она живет, используя энергию амулета, — счел нужным пояснить Дурбин, касаясь края кружевного манжета.
Сердце закололо недоброе предчувствие.
— И… как часто его приходится заряжать? — Ежи все-таки решился взять медведя в руки.
— Сейчас — раз в сутки…
— То есть времени у нас…
— До утра, — целитель чуть склонил голову. — А потому было бы неплохо, если бы вы поторопились.
Камень на веревочке оставался прозрачным.
— Я бы и сам, но увы, поиск — не моя специализация… — он присел на край низкой софы и протянул камень. — Если вам нужно…
— Нет. А вот карта не помешала бы? Есть? Хотя бы усадьбы. Не думаю, что девочка могла уйти далеко.
…она слаба и устает быстро.
И, наверное, мучительно видеть своего ребенка, который вот так медленно угасает, которому не способны помочь ни целители, ни ведьмы, ни кто бы то иной.
Анатоль молча подвинул стол, на котором раскатали принесенную лакеями карту. Весьма, к слову, подробную.
— Отец мой когда-то заказывал, в столице, — пояснил барон, нежно проведя по зачарованной бумаге ладонью. — Все думал расширяться, прикупить землицы, заняться разведением коров…
Он вздохнул, вдруг усовестившись, что в такую минуту думает о коровах.
— Дом обыскали, — целитель скрестил руки на груди. — И дом, и конюшни, и сад…
Это ничего не значило. Помнится, сам Ежи в юные годы умудрился забраться на крышу овина, где и уснул, а после, выбравшись, весьма удивился всеобщему переполоху.
Нет, на крышу девочка вряд ли бы полезла, у нее не хватило бы сил — амулет амулетом, но заемная сила не чета собственной — а вот отыскать какое-нибудь тихое место в саду вполне могла.
И уснуть тоже.
Но вслух Ежи ничего не сказал.
Вытянув отпечаток ауры, который удалось и удержать, и усилить, он создал простейшее, но оттого надежнейшее поисковое заклятье.
Губы вздрогнули, хотя ему давно уже не требовалось произносить вслух слова-концентраторы. Это все волнение… заклятье соскользнуло с ладоней, и Ежи почувствовал, как разворачивается оно, разрастается, как пронизывает незримыми нитями сперва дом, а после и сад, как множится, используя его, Ежи, силу.
Силы хватало.
И шла она легко, подпитывая конструкцию, которая усложнялась и расползалась. А Ежи ждал… ждал и… ничего?
Да быть того не может!
Нахмурился Анатоль. Приподнял бровь, показывая удивление. Не до него… а если иначе? Ежи отпустил заклятье, которое начинало рассыпаться, чтобы сотворить другое. Это требовало сил меньше, однако было куда сложнее предыдущего.
Пускай.
Сплелось на диво легко. И стоило отпустить, как повисло в гостиной серебряным облачком, а то закружилось, завертелось…
— Интересно, — произнес целитель, поднимаясь. — Никогда-то рыскача не видел.
Ежи только головой дернул, сдерживая раздражение.
Успокоиться.
И идти по следу.
Из облака медленно образовывалось нечто, весьма отдаленно похожее на собаку. Слишком длинное тело, слишком тонкие лапы, узкая безглазая голова, которая то и дело меняла форму.
