К примеру, не пудрить лицо.
Не укладывать волосы «волною».
Носить платья в старом стиле. И высказывать собственные мысли людям прямо, не отвлекаясь на изящную словесность. Как правило, ее формулировки были точны и весьма болезненны.
В общем, Марьяну Францевну любили ничуть не больше ее закадычной подруги.
— Голова болит, — призналась Эльжбета Витольдовна, кутаясь в легчайшую шаль. — Зябко.
— Опять?
Вот Марьяна Францевна, напротив, маялась жарой. И шелковая рубаха её, и летник из легчайшего атласу успели пропитаться потом.
Все это ложь, что ведьмы не потеют.
— Устала я, — Эльжбета Витольдовна без сил упала в кресло, которое стояло подле открытого окна. За окном кипело лето, наполняла честный Китеж-град солнцем и теми характерными летними ароматами, отнюдь не самыми приятными. И пусть минули те времена, когда на улицы выливались нечистоты, но…
Распаренный навоз.
Камень.
Рыба, запах которой доносился с рынка, и вроде не близок тот был, а вот поди ж ты. В этой смеси запахов как-то терялись ароматы роз, высаженных перед ведьминым особняком. И пусть разрослись они густо, заслоняя дом и хозяйку его от прочего города, но… густоты, похоже, недоставало.
Марьяна Францевна поднялась, подошла к стене и, сдвинувши портрет Государя, погладила неприметную дверцу. Скрывались за нею бумаги важные, деньги и, что самое главное, бутылочка вишневой наливки.
— Утро еще, — заметила Эльжбета Витольдовна с некоторым сомнением. И поглядела на Государя, который в свою очередь взирал на ведьм с отеческою снисходительностью. Виделось ей в премудрых очах его понимание: мол, у всех случаются дурные дни.
Чего уж тут.
— Можем обеда подождать, — Марьяна Францевна наполнила высокие хрустальные рюмки до верху. И бутылку в тайник убирать не стала. Чуялось, день и вправду не задался, а стало быть, пригодится еще.
— Не стоит, — отмахнулась Эльжбета Витольдовна, шаль поправляя.
Сама-то она, в отличие от подруги, была высока и сухопара, что в годы молодые служило причиною многих печалей, ибо тогда-то аккурат ценилась в женщинах приятная глазу пышность. Ныне же, повзрослевши, помудревши и осознавши, что внешность в ведьме не главное, Эльжбета Витольдовна даже полюбила подчеркивать свою нехорошесть нарядами, которые были равно строги и скучны.
Ни тебе кружавчиков.
Ни рюшечек.
Ни даже бусинок хрустальных. Зато глянешь на такую и сразу понятно становится: вот она, Верховная ведьма.
— Будем? — Марьяна Францевна подняла рюмочку и понюхала. Настойка хороша. Не только вишня, но и малинки капля, княженики, да и мятного листу добавили, оттеняя фруктовую сладость прохладой.
— Будем, — согласилась Эльжбета Францевна и вновь на окно поглядела с тоскою. — Уеду.
Она сказала это с обреченностью, понимая, что никуда-то не уедет из этого вот города, который слишком уж разросся, сделался шумен, суетлив. И не привык-то он отпускать свое.
Как и Государь, который нахмурился, будто подозревая недоброе. Хотя… где уж от ведьм доброго ожидать?
Зато Беловодью от них польза немалая.
— Что на этот раз? — закусила Марьяна Францевна конфеткою, которые носила с собой в жестяной бонбоньерке.
— Да все то же… всем подавай ведьм, чтобы и в силе, и молодые, и воспитанные, и сразу в мужа влюбленные.
— Идиоты.
— Не без того, — настоечка разлилась по крови, согревая.
Вот всегда-то она, Эльжбета, уроженка Северо-Западного края, где меж болот до сих пор стояла деревенька Загулье, мерзла. И было ли причиной этакой мерзлявости ее худоба, либо же сказывались пережитые в детстве тяготы, она и сама не знала.
Но вот…
Мерзла.
Даже летом. Даже в жару. Даже в пуховой шали, которая стоила больше, чем родное Загулье скопом, включая дома, поля, худых коров и жителей.
— Гурцеев жаловаться приходил, — она поморщилась и помяла пальцами виски, без особой надежды унять боль. Все ж таки в даре ведьмовском имелся один существенный недостаток: если кого иного Эльжбета могла исцелить, даже не словом, но одним лишь желанием, то с собою сладить не выходило.
И Марьяна не поможет.
— А ему-то что не так? — весьма искренне удивилась Марьяна. — Когда он там женился? Полгода прошло?
— Еще нет.
А ведь девочку хорошую подобрали, тихую, покорную, уверенную, что счастье ее состоит единственно в браке… и жених, что говорить, неплох.
Молод.
Собою хорош.
И силы немалой. Ко всему царице-матушке троюродным племянником приходится. Да и сам отнюдь не пустое место.
Боль подступила ближе.
— Так что не так? — Марьяна Францевна нахмурилась и наполнила рюмочки, поставила на стол, аккурат на папочку с бумагами, которые надлежало разобрать, прочесть, подписать… в общем, рюмки на ней тоже неплохо смотрелись. И бонбоньерка с трюфелями, пусть слегка подтаявшими.
— Все так… жену он любит. Она любит его, но… детей пока не собирается заводить, а ей скучно. Вот от скуки повадилась картины писать.
— И?
— Он наставника нанял. А тот вбил этой дурехе в голову, что у нее талант. И теперь она желает выставку.
— И?
Пока проблемы Марьяна Францевна не видела. Пусть бы и сделал, что ему, жалко для девочки? Чай, особняк у Гурцеевых большой, выделил бы залу одну, устроил бы салон или вечер званый. И жене в радость, и ему не сложно.
— Она-то не просто выставку, но в Государевой академии Изящных искусств. И учиться там же.
Марьяна Францевна приподняла бровь.
— И что? Не сможет устроть?
— Он-то сможет, чего ж не смочь. Девочка и вправду одаренная, только… сама посуди. Во-первых, теперь она княжна. Во-вторых, молодая и красивая… и среди нищих студиозусов учиться? Сама знаешь, что там за нравы… оно, конечно, Аглая — девочка умная, но вот… слухи пойдут.
Эльжбета Витольдовна настоечку пригубила.
И пальцы облизала.
Конфеты были хороши.
— Пусть так наставников наймет…
— Он вообще против, чтобы она рисовала.
— Почему?
— Уверен, что всенепременно нарисует что-то этакое, что родовую честь уронит. И что княжне рисовать можно только акварельки для семейных альбомов.
— Идиот.
— Все они…
— А от тебя чего хотел?
— Чтобы повлияла. Поговорила. Убедила.
— А ты?
— А я… я не знаю. Устала я убеждать… одному не нравится, что жена его рисованием увлеклась, другому — что садом занимается, третьему характер кажется слишком уж неподатливым, четвертый уверен, что она вовсе должна сидеть и ничего не делать без его высочайшего дозволения.
