А потом Лилечке поставили диагноз.
И…
И Анна ощутила страх. Все-таки она любила дочь, особенно подросшую, научившуюся держать себя в присутствии взрослых.
Но…
Ведьма кое-как сползла с лошади, брюхом проехавшись по седлу и попоне. Встала неловко, поморщилась и живот заголившийся потерла. Анна отвернулась, не желая видеть этакий срам.
…после шептаться станут, говорить всякое. И слухи пойдут гулять по округе.
— Извините, — сказала ведьма, обеими руками пригладив встопорщенные волосы. — Я как-то… ездить не привычная.
— Моя вина, — супруг, в родовом доспехе глядевшийся непривычно грозным, ударил в грудь кулаком. Кулак, окованный железом, с железною же кирасой встретившись, загудел. Или это кираса? Главное, звук получился премерзейший…
А тут и Фимка с квохтанием подскочила.
Отвратительная женщина.
И она виновата, что с Лилечкою едва несчастье не приключилась. Оставила одна! За такое даже не порют, за такое на каторгу ссылают и бывают правы, а вот Тадеуш мягкотелый.
…нянюшка его.
При матушке росла. А все, что с матушкою связано, для него свято. И в комнаты-то матушкины он Анну не пустил, велел другие покои выбрать, будто не понимая, что теперь-то прислуга в Анне точно хозяйки не увидит. И она тоже поняла, что никак у нее с жизнью в этом месте не сложится.
Слишком оно… чужое.
Недоброе.
Неуютное.
Она-то честно попробовала, потому как дом, пусть и досмотренный, в ремонте нуждался, не говоря уже о том, что обстановка устарела до невозможности. Но если с ремонтом Тадеуш согласился, то стоило заговорить о большем, как становился хмур и недоволен.
Мол, со своими комнатами делай что хочешь…
— Ах девочка, ах моя ты крошечка… — залопотала, залепетала нянька, вместо того, чтобы убраться с глаз долой и делом заняться, за которое ей, между прочим, платят. Ей бы Лилечку умыть, причесать, переодеть, а уж после вызвать Дурбина, чтобы осмотрел.
Хотя… следовало признать, выглядела Лилечка куда более живою, чем прежде.
Из-за ведьмы?
Ведьмы, к которым обращался Тадеуш, лишь разводили руками. Мол, подобное если и лечится, то лишь в возрасте совсем юном, а у Лилечки болезнь прогрессировала…
Ошибались?
Или… дело в ином?
Мужу помогали спешиться двое слуг, они и копье приняли, и коня увели. И… балаган, право слово… было бы для кого рядиться! Для мага, что выглядел потрепанным, этакого не во всякий дом пускать прилично, да сомнительных достоинств девицы.
Анна поморщилась и коснулась висков.
Сейчас бы к себе подняться, лечь в постель и вызвать Дурбина, чтобы подал душистых своих капель в высокой рюмке, а после, севши рядом, развлекал беседою.
Или… уехать?
Прочь из дому, от человека, которому она давно уж не нужна, если и была когда-то? Мысль давно уже зрела и почти вызрела, и от принятия решения, которое переменило бы жизнь, Анну останавливал лишь страх: других-то детей, помимо Лилечки, она не родила. А случись что с Лилечкою, так ведь…
…государь-батюшка разводы не одобряет, но в некоторых, особых случаях идет навстречу. Если детей нет. Если… супруга по какой-либо причине не исполнила свой долг.
Если…
Разводиться Анна готова не была, а потому одарила ведьму очароветельнейшею улыбкой:
— Прошу в дом, — сказала она, подумав, что к девице стоит приглядеться. И может, эта девица вовсе не так и плоха, может, просто не встретился на жизненном пути ее нужный человек.
Да и ведьма опять же.
С ведьмою воевать себе дороже, а вот подружиться…
…попросить совета.
И самой посоветовать…
— Знаете, — преодолевши легкую брезгливость, Анна все же заставила себя взять девицу под руку. — Я всегда восхищалась тем, сколь свободны ведьмы в своих поступках! Однако вы меня просто-напросто поразили…
— Чем? — девица глядела настороженно.
— Вашим нарядом… вы прибыли издалека?
— Да.
— И там… женщинам позволено одеваться подобным образом?
— Если они хотят, — ведьма позволила себя увлечь.
— Удивительно! Восхитительно… — Анна все же была дамой глубоко воспитанной, и потому изображала восторг с легкостью, даже получая удовольствие от этой подзабытой светской игры в любезность. — Всегда мечтала…
Освободившийся от доспехов, барон Козелкович вытирал лоб платком, потел, снова вытирал и снова потел. Он выглядел одновременно растерянным, задумчивым и печальным. И от кубка, поднесенного слугою, отмахнулся, как и от самого слуги.
— Как она? — первым делом спросил он целителя, когда тот переступил порог. А Ежи мрачно отметил, что любезнейший мастер Дурбин изволил сменить костюм. И нынешний, из темно-зеленого сукна с легкою золотой искрой донельзя ему к лицу.
Волосы мастер зачесал гладенько, убравши их под парик, тоже гладкий, с буклями по бокам и хвостом. Хвост он перевязал бархатною лентой, украшенной парой кабошонов.
Лоб припудрил.
Глаза подвел для пущей выразительности.
И туфли новые с длинными носами и квадратными пряжками, на которых тоже переливались всеми оттенками зелени каменья.
Модник, стало быть.
— К моему величайшему удивлению, весьма неплохо. Конечно, девочка утомлена и истощена, но скорее эмоционально, нежели физически, — говорил он медленно, важно, выделяя каждое слово.
И притом перебирал перстни на пальцах.
На левой руке перстней было пять. На правой — семь, и от обилия их, нанизанных один за другим, пальцы казались золотыми.
— Ее энергетическая структура не то чтобы полностью стабилизировалась, скорее уж имеет место локальный прогресс отдельных локусов.
— Проще! — рявкнул Козелкович, теряя терпение. А Ежи с трудом сдержал усмешку: не то время выбрал мастер, чтобы умствовать.
— Проще… скажем так, если бы я сам не осматривал девочку не далее, как вчера, я бы сказал, что болезнь ее находится на той стадии, когда еще нет нужды в подпитке… не уверен, что понимаю суть произошедшего, но этой своею прогулкой ваша дочь купила себе пару месяцев жизни. Или лет.
Ноздри барона дрогнули, он приоткрыл было рот, собираясь сказать что-то, но мастер Дурбин не заметил:
— Прелюбопытнейший феномен… никто прежде не сталкивался с подобным… интересно, как долго продержится эффект?
— Интер-ресно? — тихо пророкотал барон, и Ежи почувствовал, как изменилось его настроение.
Не только его.
Вспыхнули вдруг те самые первичные узлы.
